Волхв - Джон Фаулз

— Сейчас выйдет.

— Что она вам сказала?

— Что вы всегда притворяетесь скромником, если хотите понравиться.

— А.

Длинные черные ресницы дрогнули; наверно, она считает, что это и называется «смотреть вызывающе». К счастью, у стойки появились две женщины, и она повернулась к ним. Я ретировался и стал у дверей. В первое время на острове Афины, столичная суета казались спасительным дуновением нормальной жизни, чье влияние и желанно, и привычно. Теперь я ощутил, что начинаю бояться его, что оно мне противно; обмен фразами у стойки, наспех замаскированная похоть, прилежные охи и ахи. Нет, я — из иного мира.

Минуты через две в дверях показалась Алисон. Короткая стрижка, слишком короткая; белое платье; все сразу пошло вкривь и вкось, потому что я понял: она оделась так, чтобы напомнить о нашем первом знакомстве. Она была бледнее, чем я ее помнил. Завидев меня, сняла темные очки. Усталая, круги под глазами. Неплохо одета, изящная фигурка, легкий шаг, знакомый побитый вид и взыскующий взгляд. Да, Алисон зацепила мою душу десятком крючков; но Жюли — тысячей. Она подошла, мы слабо улыбнулись друг другу.

— Привет.

— Здравствуй, Алисон.

— Извини. Как всегда, опоздала.

Она держалась так, словно мы расстались всего неделю назад. Но это не помогало. Девять месяцев возвели между нами решетку, сквозь которую проникали слова, но не чувства.

— Пошли?

Я подхватил ее летную сумку, и мы отправились ловить такси. В машине сели у противоположных дверец и снова оглядели друг друга. Она улыбнулась.

— Я думала, ты не приедешь.

— И не приехал бы, если б знал, куда послать телеграмму с извинениями.

— Видишь, какая я хитрая.

Взглянула в окно, помахала какому-то парню в форменной одежде. Казалось, она стала старше, путешествия слишком многому научили ее; нужно постигать ее заново, а сил на это нет.

— Я снял тебе номер с видом на гавань.

— Отлично.

— В греческих гостиницах до ужаса строгие порядки.

— Главное — не выходить за рамки приличий. — Насмешливо кольнула меня серыми глазами, опустила взгляд. — Кайф какой. Да здравствуют рамки!

Я чуть было не выдал ей заготовленную версию, но меня разозлило, что она не видит, как я переменился, и считает меня все тем же рабом британских условностей; разозлило и то, как она отвела глаза, будто опомнившись. Протянула руку, я сжал ее в своей. Потом наклонилась и сняла с меня темные очки.

— А ты чертовски похорошел. Не веришь? Такой загорелый. Высох весь на солнце, отощал. Теперь главное — до сорока не потолстеть.

Я улыбнулся, но выпустил ее руку и, глядя вбок, достал сигарету. Я понимал, зачем она льстит: чтобы сократить дистанцию между нами.

— Алисон, тут кое-что приключилось.

Деланная веселость разом слетела с нее. Она уставилась прямо перед собой.

— Встретил другую?

— Нет. — Быстрый взгляд. — Я уже не тот… не знаю, с какого конца начать.

— Словом, шла бы я подобру-поздорову?

— Нет, я… рад тебя видеть. — Снова недоверчивый взгляд. — Правда.

Она помолчала. Мы выехали на автостраду, идущую вдоль моря.

— С Питом я завязала.

— Ты сообщала в письме.

— Не помню. — Но я знал: помнит.

— А потом и со всеми остальными. — Она все смотрела в окно. — Извини. Ничего не хочу утаивать.

— Валяй. То есть… ну, ты поняла.

Снова бросила на меня взгляд, на этот раз жесткий.

— Я опять живу с Энн. Всего неделю как. В той, старой квартире. Мегги уехала домой.

— Мне нравится Энн.

— Да, она клевая.

Мы замолчали. Она повернулась к окну, разглядывая Фалерон; через минуту вынула из сумочки темные очки. Я понял, зачем они ей: приметил влажные лучики вокруг глаз. Я не прикоснулся к ней, не тронул за руку, но заговорил о том, как не похож Пирей на Афины, насколько первый живописнее, характернее, — надеюсь, и ей больше понравится. На самом деле я выбрал Пирей потому, что пугающая возможность наткнуться на Кончиса и Жюли, и в Афинах-то микроскопическая, здесь равнялась нулю. Стоило представить, каким холодным, насмешливым, а то и презрительным взглядом окинула бы она меня при встрече — и по спине бежали мурашки. В поведении и внешности Алисон была одна особенность: сразу видно, что коли она появляется с мужчиной на людях, значит, спит с ним. Я говорил и одновременно гадал, как мы выдержим эти три дня вместе.

Получив чаевые, слуга скрылся в коридоре. Она подошла к окну и взглянула вниз, на широкую набережную из белого камня, на вечернюю толпу гуляющих, на портовую суету. Я стоял за ее спиной. Лихорадочно взвесив все «за» и «против», обвил ее рукой, и она прислонилась ко мне.

— Ненавижу города. И самолеты. Хочу в Ирландию, в хижину.

— Почему в Ирландию?

— А я там ни разу не была.

Тепло ее тела, податливая готовность. Вот сейчас повернет лицо, и надо будет целоваться.

— Алисон, я… не знаю, как тебе рассказать. — Я отнял руку, придвинулся к окну, чтобы спрятать глаза. — Месяца два-три назад я подхватил болезнь. Словом… сифилис. — Я повернулся к ней; она смотрела с участием, болью, недоверием. — Сейчас все прошло, но… понимаешь, я не в состоянии…

— Ты ходил в…

Я кивнул. Недоверие исчезло. Она опустила глаза.

— Это мне за тебя.

Подалась ко мне, обняла.

— Ох, Нико, Нико.

— В интимный контакт нельзя вступать еще по меньшей мере месяц, — сказал я в пространство поверх ее головы. — Я был в панике. Лучше б я не писал тебе. Но тогда ничего не было.

Отошла, села на кровать. Я понял, что в очередной раз загнал себя в угол; теперь она думает, что нашла объяснение моей сдержанности при встрече. Ласковая, робкая улыбочка.

— Расскажи, как тебя угораздило.

Шагая от стены к стене, я поведал ей о Пэтэреску и о клинике, о стихах, даже о попытке самоубийства — обо всем, кроме Бурани. Слушая, она закурила, откинулась на подушку, и меня вдруг охватило вдохновение двуличия; теперь я понимал чувства Кончиса, когда он дурачил меня. Закончив, я уселся на край кровати. Она лежала, глядя в потолок.

— Рассказать тебе про Пита?

— Конечно.

Я слушал вполуха, не выходя из роли, и внезапно ощутил радость; не оттого, что Алисон снова рядом, но оттого, что вокруг нас — этот гостиничный номер, говор гуляющих, гудки сирен, аромат усталого моря. Нет, во мне не было ни желания, ни нежности; слушать историю ее разрыва с этим оболтусом, австралийским летчиком, было скучно; однако неимоверная, смутная грусть вечереющей комнаты захватила меня. Небесный свет иссякал, сгущались сумерки. Все превратности современной любви казались упоительными; моя главная тайна надежно спрятана от чужих глаз. Греция вновь вступила в свои права, александрийская Греция Кавафиса; есть лишь ступени эстетики, нисхождение красоты. Нравственность — это морок Северной Европы.

Долгая тишина.

— О чем мы, Нико? — спросила она.

— То есть?

Приподнялась на локте, глядя на меня, но я не обернулся.

— Я все понимаю… нет вопроса… — Пожала плечами. — Но я ж не разговоры вести приехала.

Я обхватил голову руками.

— Алисон, меня тошнит от женщин, от любви, от секса, от всего тошнит. Я сам не знаю, чего хочу. Не надо было звать тебя сюда. — Она не поднимала глаз, будто соглашаясь. — Суть в том, что… ну, я как-то затосковал по сестринской любви, что ли. Ты скажешь, это чушь, и будешь права. Конечно, права, куда деваться.

— Так-так. — Вскинула глаза. — По сестринской любви. Но ведь ты когда-нибудь выздоровеешь?

— Не знаю. Ну, не знаю. — Я удачно имитировал отчаяние. — Слушай… ну уходи, ругай меня, что хочешь, но я сейчас мертвец. — Подошел к окну. — Как я виноват! Просить, чтоб ты три дня цацкалась с мертвецом!

— Которого я любила, когда он был жив.

Молчание пролегло меж нами. Но вот она вскочила с постели; зажгла свет, причесалась. Достала гагатовые сережки, оставленные мной при отъезде, надела; намазала рот. Я вспомнил Жюли, губы без помады; прохладу, загадку, грацию. То было почти счастьем — полное отсутствие желания; беззаветная, изо всех сил, верность — первая в моей жизни.

По нелепой случайности, чтобы попасть в намеченный мною ресторан, нам пришлось пересечь кварталы продажной любви. Бары, неоновые вывески на разных языках, афиши, зазывающие на стриптиз и танец живота, праздная матросня, лотрековские интерьеры за пологами из бус, женщины, тесно сидящие на мягких скамейках. Вокруг толклись сутенеры и шлюхи, разносчики фисташек и семечек подсолнуха, продавцы каштанов, пирожков, лотерейных билетов. Нас то и дело приглашали зайти, подсовывали лотки с часами, пачки «Лаки страйк» и «Кэмел», дешевые сувениры. Нельзя было сделать и десяти шагов, чтобы кто-нибудь не оглядел Алисон с ног до головы и не присвистнул.

Мы шли молча. Я представил, что рядом со мной «Лилия»: она заставила бы их умолкнуть, залиться краской, не служила бы мишенью пошлых острот. Лицо Алисон застыло, мы поднажали, чтобы скорее выбраться отсюда; но в ее походке мне все чудилось подсознательное бесстыдство, неистребимая кокетливость, притягивающая мужчин.