Перед бурей - Михаил Старицкий

Он решил стать грудью против этой толпы, против этого разъяренного зверя, и он крикнул: «Остановитесь!»

Это внезапное появление Богдана и повелительный крик отшатнули, ошарашили толпу; Богдан знал, что это продлится не более мгновенья, а потому и желал им воспользоваться для своих целей.

— Я имею сообщить вам важные новости! — произнес он громко, подчеркивая слова.

— Кто там? Что случилось? Засада? А? — послышались с разных сторон тревожные восклицании.

— Нет! Стойте! Это Хмель! Это писарь Богдан! — раздалось в ближайших рядах.

— Хмель? — крикнул Нечай. — Бот и отлично!

— Опять он! К черту! — забурлили в задних рядах.

— Да слышите ж, глухари, важные вести принес! — крикнул Кривонос.

— Верно, про новое слезное прошение к панам, — вставил тихо Пешта.

— Не нужно прошений! Ведьме на хвост их! — заревела снова и заволновалась толпа. — Смерть ляхам! Рушай!

— Стойте, черти! — гаркнул Кривонос. — Не галдеть! Слышите же: важные вести принес!

— Так пусть говорит! Скорей! Скорей! В замок пора! — не унимались возбужденные возгласы, но любопытство все- таки взяло верх и притишило бурлящую кипень.

— Во-первых, панове, — начал, овладевши собою, Хмельницкий, — я пришел вам сообщить план, как взять замок и по-свойски расправиться с врагами.

— А коли так, говори, говори! — обрадовались разгоряченные головы. — Мы рады тебя слушать.

— Видите ли? А тут что было? Нет, Хмель молодец! — послышались одинокие одобрения.

— Вам заявил и наш славный Чарнота, что напасть нужно не раньше, как часа через два, через три, когда перепьются мертвецки и паны, и гарнизон, а вы хотели, не слушая его, броситься сразу и попали бы прямо в зубы ляхам.

— Правда, правда! — загалдели козаки.

— Значит, братья, во всяком деле горячность вредит, — поднял голос Богдан, — а в военных справах найпаче. Вам Чарнота еще не все сообщил, так как он шел только около брамы, а внутри, на дворище замка, не был... Ведь правда?

— Да, не был... Это точно, пане Богдане, — ответил Чарнота.

— Ну, а я вот был там внутри и в самом замке и все осмотрел, — овладевал все больше и больше вниманием толпы Хмельницкий. — Вокруг замка расставлена артиллерия, внутри двора стоит триста гусар гарнизона, на стенах вартовые, а кругом разъезжают патрули, хотя действительно остальные войска расквартированы версты за три.

— Так что ж это, значит, по-твоему, и добыть их нельзя? — поднялись недовольные голоса.

— Подвести, значит, нас хотели? — вырвалась у кого-то угроза.

— Да правда ли еще? — усомнился кто-то вдали.

— Что это правда, в том вы убедитесь сами, когда пойдем, — продолжал Богдан, — а подвести вас не мог и думать наш доблестный лыцарь Чарнота, — дай бог всякому такое честное сердце! Сгоряча только ему показалось, что можно легко ляхов перебить, а и погорячиться-то, братцы, можно, коли у каждого из нас кровью на них сердце кипит.

— Верно, верно! — раздался одобрительный говор кругом. — Добре говорит: видно, что голова!

— Только и эти идолы, — продолжал Богдан, — хитрые, да и боятся нашего брата здорово, как черт ладана. Разве неправда? Такую горсть нас собрали, а войск своих, и латников, и драгунов навели страх! Пить-то засели в замке, а обложились и гарматами, и гаковницами, и залогами и по степи снарядили разъезды.

— Дьяволы! — раздался общий крик негодования, но в нем уже не слышалось первого бешеного порыва, а скорее звучала тоска.

— Но я сумею добыть их, товарищи, — почти крикнул Богдан, — хотя бы у них была и тысяча рук!

— Любо! Хвала! — раздались голоса. — Веди нас, веди!

— Слушайте, мои друзи и братья, — продолжал Богдан, — я передам тому, кто поведет вас, мои разведки, мои соображения, мои планы, и сам подчинюсь ему, — ведь нужно выбрать доводца найчестнейшего, незапятнанного никаким подозрением, кому бы вы безусловно верили, уважения к кому не подорвала бы никакая низкая клевета, — у Богдана от подступившего чувства волнения и боли оборвались слова.

— Тебя... тебя, Богдане, просим, — поднялись не совсем еще дружные голоса.

— Мы тебе верим! — крикнул Чарнота, а за ним подхватили и Кривонос, и Нечай, и Ганджа: — Верим, как себе!

— Верим! — отозвались глухо углы.

— Спасибо вам, братья, — поклонился Богдан, — только и это ваше слово вылетело сгоряча, простите на правде! Разве искрение можно верить тому, кто в продолжение двадцати лет не доказал ничем ни своей доблести, ни любви к Украйне? — в голосе Богдана звучали горькие ноты. — Хотя под Цецорою я и бился в рядах, так то за наше общее отечество против басурманов. Хотя я вот с друзьями моими Нечаем и Кривоносом да с честными лыцарями и сжег Синоп, да два раза пошарпал еще Трапезонт и Кафу{85}, да вызволил сотни три невольников, покативши славой до самого Цареграда, — так и это было делом ехидства, чтоб украсть доверие себе у славного товарыства.

— Что ты, батьку, клеплешь на себя? — послышался из середины растроганный голос.

— Да если б это не ты сам на себя взводил такую напраслину, так я бы тому вырвал язык изо рта! — брязнул саблей Кривонос.

— Слава Богдану, а клеветникам трясця в печенку! — раздались восклицания.

— Хотя я... дайте досказать, товарищи, мои думки, много их столпилось, давят! — продолжал Богдан приподнятым голосом, дрожавшим какою-то скорбной волной. — Давно это было, лет тридцать назад; вскоре после наших морских походов... Помните, какой заверюхой закружились над нами ляхи, какая на нас гроза поднялась отовсюду? Так вот с Михайлом Дорошенком{86} да Половцем мы разбили под Белою Церковью поляков. Ну, так они хотели тоже уничтожить, истребить козаков, да я отправился с Дорошенком к коронному гетману и успел убедить его постоять за нас в сейме, — и дело кончилось Куруковским договором.

— Что и толковать! — пробежал говор между сомкнутыми рядами.

— Верно, — не прерывал речи Богдан. — Нам три года ляхи не платили жалованья; я с Барабашом отправился хлопотать к королю и выхлопотал его. Поднял, вопреки моему совету, восстание Павлюк, я ему сообщал через Чарноту все сведения относительно движений и сил кварцяного войска. Кто дал возможность Скидану уйти от преследования ляхов? Я, это знает Нечай! Кто провел Филоненка к Гуне? Я, это известно большинству здесь стоящих.

За каждым вопросом Богдана, словно рокот несущегося прибоя, возрастали глухие, одобрительные возгласы, смешанные с угрозами, направленными в сторону Пешты.

— Служил-то я родине моей и преславному козачеству, как мне казалось, щыро и честно, не жалеючи живота, а вот говорят почтенные люди, что все это делал я из корысти, чтоб добыть себе панскую ласку, и я должен этим почтенным, заслуженным людям верить. Только вот не знаю, как это привязать к панской ласке, что меня в Каменце держали раз месяца три в тюрьме, в Кодаке потом сидел в яме и, если б не Богун, висел бы на дыбе, в стане Вишневецкого чуть не угодил на кол, да и теперь вот наказан-то один я! Ведь полковники сменены не по личной вине, а по ординации, потому что сейм постановил давать эти места лишь католикам, да и то от Короны, а меня понизили по моим личным у панской ласки заслугам. Моим друзьям, Бурлию и Пеште, можно смело голосоваться и быть выбранными во всякую, кроме полковницкой, должность, а мне уже своего каламаря, как ушей, не видать... Но говорят мои почтенные друзья, что это для меня повышение, награда, и я должен им верить!

— Врут они, врут! — раздались уже грозные возгласы, и загоревшиеся гневом глаза метнули молнии в глубину ущелья.

— Клеветники подлые, гадюки! — поднялись вверх кулаки во многих местах.

— Мы тебе верим! Ты лыцарь и голова! — перекатывалось волной.

— Стойте, любые братья, не горячитесь! — продолжал Богдан увереннее, воспламеняясь все больше и больше и предвкушая уже победу; глаза его горели благородным гневом, движения были величавы, вся мощная и статная фигура выражала гордость, сознание собственной силы и достоинства, неотразимо влиявшего на толпу. — А проверьте холодным разумом мои слова, и вы увидите, что я прав: Запорожье у нас теперь единственный и последний оплот, как это вам всем хорошо известно, а вот из Кодака хотел было броситься немедленно на Низ Ярема, да мне удалось удержать его... Он, впрочем, решил, собравши больше арматы, разгромить его с Конецпольским. Наши горячие головы хотели было ударить на панские хутора и потешиться местью; но я был убежден — и клянусь богом, всем сердцем моим, — что горсти не справиться с коронными силами, что пропадут даром наши лучшие лыцари и что нужно выиграть время на собрание и укрепление сил для борьбы. Ведь Польша может легко выставить и кварцяных, и надворных войск с посполитым рушеньем{87} двести тысяч и больше, а мы, изнеможенные и разбитые, что можем противопоставить этой чудовищной силе?.. Лишь свою беззаветную храбрость и удаль, да к ним еще и кровавую обиду в придачу. Небо беру в свидетели, что я это считал и считаю истиной... Но говорят честные, преданные родине люди, что я все выдумал для обмана, из-за корысти, и я должен им верить!