Не уходи - Маргарет Мадзантини

Только сейчас она рассказала мне этот секрет своей жизни, сейчас, когда мы расстаемся. Она знает, что никогда больше не встретит человека, которому можно это сказать. И выпила она, чтобы набраться храбрости. Она хочет помочь мне уйти отсюда. Я приближаюсь, глажу ее по лбу, но между ее и моей плотью пролегла трещина, эта трещина называется предусмотрительностью. Какая-то часть меня уже в безопасности, она далека от ее подпорченной любви.

А что, я любил именно тебя? Или же это была любовь вообще, которую я выпрашивал у судьбы, которую я и сейчас еще выпрашиваю? Я снова отправлюсь скитаться по миру, и что за важность, если от тоски по ней сердце мое будет дергаться, словно зуб в воспаленной десне? У всех нас есть забытое прошлое, которое приплясывает за спиной. Вот сейчас смотрю я на тебя и понимаю, что именно ты мне хочешь объяснить. Ты хочешь объяснить, что за грехи нужно расплачиваться, — может быть, не для всех это правило действует, но для нас с тобой оно действует. Потому что вместе с этим ребенком мы напрочь выскребли и самих себя.

Я не курю, поэтому в этом доме не было ни единого окурка с отпечатком моих губ. Ничего наглядного, что свидетельствовало бы, что я здесь бывал. Но невидимый след все-таки оставался, его нужно было искать в теле Италии. Было и еще кое-что — как-то раз она подстригала мне ногти на ногах, но отрезанных кромок она не выбросила, она их сложила в бархатный мешочек, из тех, в которых хранят драгоценности. Эти отрезанные полоски ногтей и были всем, что оставалось здесь от меня.

Я, Анджела, хорошо знаю запах твоих волос, знаю я и все запахи, которые ты год за годом приносила в дом из внешнего мира. Какое-то время в доме пахло твоими детскими потными ручками, потом твоими целлулоидными куклами, потом фломастерами. Исходил от тебя и запах школы, запах ее глухих коридоров, запах травы городского парка и смога. Теперь в субботние вечера здесь поселяются запахи дискотек, по которым ты бегаешь, той музыки, которой ты наслушалась. Запахи всего того, что оставляло след в твоем сердце. Я ведь тоже все это ощущал — и запах твоих радостей, и запах тех неприятностей, что тебе приходилось переживать. Потому что ведь радости обладают своим собственным запахом, и печали тоже. Италия научила меня смирять порывы и настраиваться на восприятие происходящего. Она научила меня нюхать запахи — останавливаться, закрывать глаза и вдыхать какой-нибудь запах. Один-единственный запах, вплетенный в миллион других; ты ждешь его — и он появляется, он пришел лично к тебе — аромат дымка, аромат роя мошек. Все эти годы я искал Италию при помощи обоняния. Знала бы ты, сколько раз мне доводилось принюхиваться к приходящему издалека намеку на ее запах! Преследуя его, я сворачивал в какие-то переулки, поднимался по незнакомым лестницам. Она так и продолжала оставаться со мной этими своими запахами. Знаешь, ведь даже и сейчас, стоит мне понюхать собственные ладони в этой комнате возле операционной, где соблюдается полная асептика, стоит только вдавить нос в ямку ладони, и я знаю, что найду там запах Италии. Потому что она живет в моей крови. Взгляд ее глаз колышется в моих венах, колышутся там эти два светящихся пятнышка, подобные глазам каймана в кромешной ночи.

Первое время мне было не очень трудно. Разумеется, внешне я был подшиблен, осунулся, выглядел не очень, чтобы… Но одновременно я получил возможность отдышаться. Стал заниматься собой, принимал витамины, ел не так беспорядочно. Что до хромоты душевной, думал я, она со временем пройдет сама. Настал даже день, когда я нашел себе новое интересное занятие. Что-то подобное бывает, когда вы переезжаете на другую квартиру, когда вы таскаете наверх коробки с книгами, расставляете мебель, заново набиваете ящики письменного стола и заодно выбрасываете все ненужное — старые лекарства, вина с залипшими пробками, видавшую виды швабру. Я записался в спортклуб. Ходил туда по вечерам, после клиники, задраивался в этом душном зальчике, вокруг были другие мужчины, каждый засунут в какой-нибудь мудреный силовой снаряд, и все мы принимались потеть. Я обливал своим потом велотренажер, считая, что он поможет мне избавиться и от душевных шлаков. Я переключал на тренажере передачи, мне следовало побольше себя нагружать, я лез на все более крутые воображаемые подъемы. Я наклонял голову, закрывал глаза и давал команду мускулам. Потом возвращался домой, вываливал из сумки потные футболки и штаны прямо на пол, возле стиральной машины, и только тогда чувствовал, что готов пройти в комнаты и вписаться в эту атмосферу придуманной нами сказки. Живот у моей жены все рос и рос; из окна за вершинами деревьев уже виднелись трепетные огни рождественской иллюминации. Как-то вечером меня накрыла очередная мощная волна хандры, волна черной меланхолии, необоримая, как несчастье. Жизнь навалилась на меня всей своей тяжестью. Крутить попусту педали, чтобы от нее спастись, уже оказалось недостаточным. Чернота не отлипала от меня, она не желала никуда откатываться, она была похожа на мой бесколесный велосипед.

И в этот вечер я ей позвонил. В гостиной у нас были гости, все те же, затеялась какая-то салонная игра, со сложными правилами, но шедшая весьма живо. Я от них удрал, стал торопливо набирать ее номер — и вдруг остановился: я не мог вспомнить последних цифр. Во мне поднялась неописуемая тревога. Я оцепенел, прижав трубку к груди, я боялся дышать и ждал — в конце концов номер отчетливо всплыл в моей памяти.

— Алло?

Ответил я не сразу.

— Алло…

Голос у нее тут же стал поспокойнее, ушел несколькими тонами вниз. Ожидая моего ответного «алло», она, видимо, уже догадалась, что звоню ей я.

— Что ты делаешь?

Мы не перезванивались уже целый месяц.

— Собираюсь в город.

— И с кем же?

У меня не было никакого права об этом спрашивать, я качал головой, порицая себя. От досады я морщился, но постарался подать это как шутку.

— Уж не жених ли у тебя появился?

Она ответила все тем же будничным тоном:

— Решили поехать чего-нибудь выпить.

Решили? Ты — и кто? Ага, милая моя шлюшка, вот ты уже и утешилась!

Тут мне уже не до смеха, в моей глотке сразу появился песочек, голос идет с трудом, но я все навязываю ему этакий притворно-веселый и снисходительный тон.

— Вот как? Ну что же, приятного вам вечера…

— Спасибо…

И тут она прорвалась, да еще как прорвалась, эта печаль, которую, как я надеялся, она прекрасно должна была расслышать, эта моя тоска, эта моя надорванность.

— Италия?

— Да?

Понимаешь, Анджела, теперь это ее «Да?» звучало уже совсем иначе! Я хотел было ей сказать, что с тех пор, как мы перестали встречаться, я уже дважды делал себе электрокардиограмму. Я просто поднялся в кардиологию и попросил коллегу поставить мне эти присоски. «Я всерьез занялся спортом», — объяснил я… А еще я хотел сказать, что люблю ее и боюсь умереть вдалеке от нее.