Море, море - Айрис Мердок

– Не плачь, Хартли, дай мне руку, теперь я буду о тебе заботиться…

– Титус был такой крошечный, плохонький, с заячьей губой, пришлось делать операцию…

– Да, да, перестань плакать и рассказывай дальше, если уж тебе это нужно.

– А еще я допустила ужасную ошибку…

– Хартли, не горюй ты так, это невыносимо, выпей еще вина…

– Ужасную, ужасную ошибку и заплатила за нее ужасной ценой, надо мне было знать…

– В чем же была ошибка?

– Я ничего не сказала Бену про тебя, то есть не сказала сразу, в самом начале, а потом это становилось все труднее…

– Не рассказала ему, как мы росли вместе и любили друг друга?

– Ничего про нас не сказала. Когда он спросил, был ли у меня кто-нибудь, ответила, что нет. И он, конечно, ничего об этом не узнал, и Эдна не знала, ты помнишь, мы, когда были детьми, все скрывали…

– Да, это и было лучше всего, Хартли. Конечно, мы все скрывали. Это было наше драгоценное, тайное, святое.

– В общем, не было опасности, что он от кого-нибудь узнает.

– Опасности? Но какое это могло иметь значение? Ведь со мной ты тогда уже рассталась.

– Бен так ревновал, он вообще ужасно ревнивый, а я сначала ничего в ревности не понимала, то есть не понимала, что она может быть как безумие.

Да, как безумие. Я-то это понимал.

– Еще до того, как мы поженились, он вроде бы грозил мне. Когда бывал мной недоволен, он говорил: «Вот поженимся, тогда я тебе отплачу!» И я никогда не знала, в шутку он это или всерьез. Стоило мне посмотреть на другого мужчину – буквально посмотреть и больше ничего, – он приходил в такую ярость… и так продолжалось и после, когда мы уже поженились. И в конце концов я от страха совсем потеряла голову и сказала ему.

– Сказала, что любила меня, а я тебя?

– Ну да, вроде того. Я хотела изобразить это как пустяк, но оттого, что раньше-то я это утаила, оно показалось ужасно серьезным…

– Оно и было серьезно, какой там пустяк!

– Ах, если б у меня хватило ума и смелости либо рассказать сразу, либо уж молчать до конца. Но понимаешь, когда я увидела, как Бен ревнует, какой он вспыльчивый и ревнивый человек, меня обуял страх, что вдруг когда-нибудь… ты снова появишься…

– И я появился!

– И мне пришлось обезопасить себя тем, что я хотя бы упоминала о тебе когда-то. Понимаешь, я боялась, вдруг кто-нибудь что-нибудь скажет или ты сам узнаешь, где я, я так старалась, чтобы никто не узнал, кто мог бы тебе сказать, я порвала все связи, а родители мои переехали в другой город, я думала, может, ты будешь меня разыскивать…

– Да, связи ты порвала на совесть. Но скажи, если ты так боялась его с самого начала, чего ради ты за него, негодяя, пошла?

– Я все думала, может, потом станет лучше.

– Меня ведь ты никогда не боялась?

– Нет, нет. Но я боялась, что ты узнаешь, где я, и напишешь мне. Он прочитывал все мои письма. Годами я утром вставала первая и бежала вниз забрать почту, на случай, что будет письмо от тебя.

– О господи!

– Я и потом так делала, после того как рассказала ему. Я всю жизнь боялась почты, вдруг он к чему-нибудь прицепится, не так поймет. В общем, почувствовала, что не могу больше жить под этой угрозой, вот и сказала сама… и это было… ужасно.

– Он злобствовал, ревновал?

– Это было ужасно. Понимаешь, он не поверил, что это было невинно.

– Хартли, – сказал я, – это было невинно, но очень серьезно, в те годы что-то определилось для нас на всю жизнь, так что в каком-то смысле он имел основания так всполошиться. Ты ему рассказала такое, что изменило решительно все, это я могу понять.

– Он не поверил, что мы не были любовниками, думал – я соврала, что я девушка. Самый ужас был в том, что подозревал он меня зря, а я не могла его в этом убедить, как ни старалась. Иногда он пробовал меня поймать – говорил, что простит меня, если я признаюсь, а я знала, что и это не поможет. Он все спрашивал, спрашивал, снова и снова, никак не мог поверить.

– Родная моя, мы и были любовниками, только не в этом смысле…

– Спрашивал и спрашивал, изо дня в день, а то по нескольку раз на дню. И задавал все тот же вопрос, теми же словами, что бы я ни ответила. И конечно, чем больше он ярился, тем я отвечала все более нескладно, бестолково, так что, наверно, и вправду казалось, что я лгу.

– Своими руками убил бы этого человека.

Она отпила еще вина и сидела поеживаясь, уже не плача, с потемневшими огромными глазами, вперив взгляд в свечу и бессознательно прижимая полотенце к щеке, как восточное покрывало. Ее большой лоб, белый в свете свечи, был сморщен и испещрен крошечными тенями, но поднятый воротник зеленого летнего пальто, подпиравший волосы, придавал ей очень юный вид. Может быть, так же она поднимала воротник своего макинтоша в те дни, когда мы с ней ездили на велосипедах. Внимательно прислушиваясь к ее словам, я не отрываясь, с какой-то творческой страстью смотрел на ее лицо, как некий бог, воссоздающий ее красоту для своих высших целей.

– Подожди, Хартли, еще рано, – сказал я, когда она вдруг испуганно подняла голову. – Сейчас я зажгу еще свечей, я хочу смотреть на тебя.

За окном почти стемнело. Я высыпал на стол коробку свечей и зажег еще четыре – капал стеарином в чашки и прилеплял их к донышку. Я расположил их полукругом перед Хартли, как на аналое. Потом сел напротив, не рядом с ней, и смотрел, смотрел. Мне так хотелось, чтобы она улыбнулась мне. Это ускорило бы процесс воссоздания.

– Хартли, убери покрывало. Улыбнись мне.

Она опустила полотенце, и я увидел скорбно опущенные уголки ее влажных губ.

– Чарльз, который час?

Было двадцать пять одиннадцатого.

– Половина десятого, даже меньше. Слушай, Хартли, дорогая моя, все это не важно, все это теперь позади, понимаешь? Ну да, он был ревнивый, недалекий человек и заслуживает наказания, но сейчас это уже не страшно, тебе не надо возвращаться в этот ад. Только при чем здесь Титус? Ты ведь хотела сказать мне что-то про Титуса.

– Он думает, что Титус твой сын.

– Что-о?

– Он думает, что Титус твой сын.

Хартли положила обе ладони на стол. Теперь, ярко озаренная свечами, она была как подсудимая на допросе.

Я выпрямился на стуле, краснея от изумления и неожиданности, и вдруг заметил, что тоже положил ладони на стол. Мы воззрились друг на друга.

– Хартли, ты это не всерьез… он это не всерьез. Как может Титус быть моим сыном? Твой муж ведь не помешанный. Он знал, что Титус усыновлен, знал, откуда он попал к вам.

– Нет, в том-то и дело, он не знал, откуда Титус к нам попал. Это я ввела Титуса в нашу жизнь, это была моя идея, я сама все и устроила. Бен все это время был как в шоке, он ни в чем не участвовал, только подписывал документы, не читая. Один раз к нам приходил представитель от комитета, он видел Бена, но разговор вела я, а Бен сидел как истукан.

– Но, Хартли, погоди, он же знал, что я остался в прошлом, ты же усыновила Титуса через много лет после того, как ушла от меня.

– Он решил, что мы продолжали встречаться. Тайно.

Теперь ее сухие, распахнутые глаза и бледный лоб придавали ей вид чуть ли не обвиняющий.

– Хартли, милая, не могут люди верить в такие сумасбродные выдумки, притом совершенно недоказуемые. Он не мог не знать, что ты со мной не виделась.

– Откуда ему было знать? Я весь день оставалась одна, а иногда и всю ночь, когда он бывал в разъездах.

– Ну хорошо, мы-то давай не будем увлекаться, скажем так: это было в высшей степени маловероятно. Да, кроме того… о господи, как он мог не верить тебе, как мог терзать тебя такими адскими домыслами!

– Это случилось не сразу. – Хартли отпила вина. – Титуса он невзлюбил с самого начала, – может, потому, что это единственное, чего я добилась против его воли, и ему это было досадно, и в глубине души хотелось, чтобы ничего хорошего из этого не вышло. Понимаешь, он до самого этого времени без конца твердил, что ты был моим любовником, а я без конца это отрицала и уже так устала, мы, кажется, оба устали, я уж старалась, когда он заговаривал о тебе, думать о чем-нибудь другом. Сначала я думала, он на самом деле не считает, что мы с тобой сохранили связь, а только говорит это мне назло, может, сперва так и было, но что мы раньше были любовниками – это он думал наверняка. И забыть о тебе мы не могли, о тебе все время писали в газетах, а потом, позже, мы смотрели тебя по телевизору…

– О господи.

– И это постепенно отравляло ему мозги, а потом вдруг у него в уме все сошлось, его как осенило, он связал тебя с Титусом. Ему портили жизнь две вещи, и он все думал и думал о них, пока не почувствовал, что они между собой связаны, должны быть связаны, и в обеих виновата я.

– Но сколько же лет было тогда Титусу и какие доказательства…

– Я не помню, сколько было Титусу, может быть, все это случилось не так сразу. С Титусом он всегда был суров, даже когда он был совсем крошкой, а дальше пошло хуже. Может, он сказал это сгоряча, чтобы уколоть меня, а когда увидел, как мне больно, так стал думать, и тут уж в каждом моем слове ему чудилось доказательство моей вины.