Я, грек Зорба - Никос Казандзакис

— Это не я тебя обесчестил, Манолакас, убирайся, говорят тебе. Ты крепкий парень, но удача от тебя отвернулась, она слепа, разве ты не знаешь этого?

— Удача или неудача, слепая или нет, — сказал Манолакас (я слышал, как скрипнули его зубы), — а я хочу смыть свой позор. И именно сегодня. У тебя есть нож?

— Нет, — ответил Зорба, — у меня только палка.

— Так сходи за ножом. Я тебя подожду здесь. Иди же! Зорба не шевелился.

— Ты что, боишься? — прохрипел, насмехаясь Манолакас. — Иди же, я жду тебя!

— Что я буду делать с ножом, старина? — сказал Зорба, начиная злиться. — Скажи, что мне с ним делать? Вспомни, в церкви у тебя был нож, у меня его не было, не так ли? И все равно, мне кажется, я ловко выкрутился. Манолакас взревел:

— Так ты еще и издеваешься надо мной? Удачный момент ты выбрал, у меня нож, а у тебя его нет. Неси свой нож, грязный македонец, и мы померяемся силой.

— Брось свой нож, а я брошу свою палку, и тогда померяемся силой, — ответил Зорба, дрожащим от гнева голосом. — Ну же, давай, грязный критянин. Зорба поднял руку и бросил свою палку, я услышал, как она стукнула в камыше.

— Брось свой нож! — снова крикнул Зорба.

Совсем тихо, на цыпочках, я приблизился и в свете звезд успел увидеть блеснувший в камышах нож. Зорба поплевал на ладони.

— Смелее! — крикнул он, собрав все силы. Но прежде, чем молодцы успели накинуться друг на друга, я бросился между ними.

— Остановитесь! — крикнул я. — Подойди ко мне, Манолакас, и ты тоже, Зорба. Вам не стыдно? Противники медленно сближались.

— Пожмите друг другу руки! — сказал я. — Вы оба отличные парни, помиритесь.

— Он меня оскорбил… — сказал Манолакас, пытаясь высвободить руку.

— Тебя нельзя так легко оскорбить, капитан Манолакас! — возразил я. — Вся деревня знает тебя как смелого человека. Забудь о том, что произошло у церкви. То был злополучный день. Теперь это в прошлом, все кончилось! И потом, не забывай, что Зорба нездешний, он македонец и для нас, критян, будет бесчестьем поднять руку на гостя. Ну, дай же твою руку, вот это настоящая смелость, и пойдем к нам в хижину, выпьем по стаканчику и нажарим колбасы, чтобы скрепить дружбу, капитан Манолакас! Я полуобнял Манолакаса, подтолкнув его немного в сторону.

— Он уже стар, бедняга, — прошептал я ему на ухо, если такой молодой и сильный парень, как ты, одержит над ним верх — это не принесет славы! Манолакас смягчился.

— Ладно, — ответил он, — чтобы доставить тебе удовольствие.

Он сделал шаг к Зорбе, протянув огромную тяжелую лапу.

— Что же, дружище Зорба, — сказал он, — дело прошлое, давай свою руку!

— Ты мне ухо отгрыз, — сказал Зорба, — будь же здоров, держи, вот моя рука!

Они долго жали друг другу руки, сжимая их все сильнее. Я испугался, что они снова схватятся.

— У тебя крепкая рука, — произнес Зорба, — ну и силен ты, Манолакас.

— И ты тоже сильно сжал мне руку, сожми сильнее, если можешь!

— Остановитесь! — воскликнул я. — Пойдемте, отпразднуем нашу дружбу. Я встал между ними. Наконец мы вернулись на наш берег.

— Урожай в этом году должен быть неплохим… — сказал я, чтобы сменить тему, — было много дождей. Но никто не поддержал меня. У них все еще перехватывало дыхание. Вся моя надежда теперь была на вино.

Мы подошли к нашей хибаре.

— Добро пожаловать к нам в дом, капитан Манолакас! — сказал я. — Зорба, поджарь-ка колбасы и приготовь

выпить. Манолакас сел перед домом на камень. Зорба взял пучок ароматной травы, пожарил колбасы и наполнил стаканы.

— За ваше здоровье! — сказал я, подняв свой стакан. — За твое здоровье, капитан Манолакас! За твое здоровье, Зорба! Чокнемся! Мы чокнулись, Манолакас плеснул несколько капель вина на землю.

— Пусть моя кровь потечет, как это вино, — торжественно произнес он, — пусть моя кровь потечет, как это вино, если я подниму на тебя руку, Зорба.

— Пусть и моя кровь потечет, как это вино, — произнес Зорба, тоже немного плеснув на землю, — если я вспомню про ухо, которое ты мне отгрыз, Манолакас!

23

Едва рассвело, Зорба сел на постели и разбудил меня.

— Ты не спишь, хозяин?

— Что случилось, Зорба?

— Мне приснился какой-то странный сон. Похоже, нам скоро отправляться в путь. Послушай, ты станешь смеяться. Будто в нашем порту появилось судно, громадное, как город. Оно прогудело, готовое к отплытию. Я с попугаем в руках прибежал в деревню, чтобы успеть на него. Прибегаю, взбираюсь на судно, а капитан тут как тут: «Ваш билет», — кричит он мне. «Сколько он стоит?» — спрашиваю я, вытаскивая из кармана пачку банкнот. «Тысячу драхм». — «Надо же, будьте милостивы, а нельзя ли за восемьсот?» — прошу его я. «Нет, только за тысячу». — «У меня лишь восемьсот, возьмите их». — «Тысячу и ни на грош меньше! Иначе убирайся и побыстрее!» Мне стало очень досадно. «Послушай, капитан, — говорю я ему, — в твоих же интересах, возьми восемьсот, которые я тебе даю, иначе я проснусь, старина, и ты потеряешь все!»

Зорба прыснул:

— Забавная вещь — человек! Ты его наполняешь хлебом, вином, рыбой, редисом, а взамен слышны вздохи, смех и мечтательные речи. Настоящая фабрика! В нашей голове (я в это очень верю) есть звуковое кино, где говорят. Внезапно Зорба прыгнул из постели.

— Но зачем попугай? — воскликнул он с беспокойством. — Что бы он значил, этот попугай, который отправился со мной? Эх! Боюсь, что… Он не успел закончить. Вошел рыжий, приземистый гонец, похожий на дьявола, он едва переводил дух.

— Ради Господа Бога! Несчастная дама кричит, чтобы позвали врача! Она умирает, она говорит, что умирает, и ее смерть будет на вашей совести. Мне стало стыдно. Из-за потрясения, в которое нас ввергла вдова, мы начисто забыли нашу старую подружку.

— Ей так плохо, бедняжке, — продолжал, входя в роль, рыжий гонец, — она так кашляет, что трясется вся ее гостиница! Да, да, старина, она кашляет, будто ослица кричит: кха! кха! Вся деревня трясется!

— Хватит смеяться, — крикнул я ему, — замолчи! Я взял лист бумаги и стал писать.

— Сбегай, отнеси письмо врачу и не возвращайся, пока не увидишь своими глазами, что он оседлал кобылицу. Ты понял? Беги! Он схватил письмо, сунул его за пояс и исчез. Зорба уже поднялся. Он торопливо одевался, не произнося ни слова.

— Подожди, я пойду с тобой, — сказал я ему.

— Я очень тороплюсь, — ответил он и ушел.

Чуть позже я тоже направился в деревню. Сад вдовы был пуст и благоухал. Перед садом сидел Мимито, одичавший, съежившийся, наподобие побитого пса. Он исхудал, его провалившиеся глаза горели. Он обернулся и, заметив меня, схватил камень.

— Что ты здесь делаешь, Мимито? — спросил я, скользя печальным взглядом по саду. Я вспомнил теплые, ласковые руки… В воздухе стоял аромат цветов лимона и лаврового масла. В сумерках виделись прекрасные черные, горящие желанием, глаза вдовы, ее ослепительные белые зубы, начищенные веткой ореха.

— Почему ты об этом меня спрашиваешь? — проворчал Мимито. — Иди-ка ты отсюда по своим делам.

— Хочешь сигарету?

— Я больше не курю. Вы все негодяи. Все! Все!

Он замолчал, задыхаясь, казалось, он подыскивает слова, чтобы выразить переполнявшие его чувства.

— Негодяи… мерзавцы… лгуны… убийцы… Наконец, найдя слово, которое искал, он с облегчением захлопал в ладоши.

— Убийцы! Убийцы! Убийцы! — дико кричал он пронзительным голосом и смеялся. Сердце мое сжалось.

— Ты прав, Мимито, ты прав, — шептал я, уходя от него торопливым шагом.

Подходя к деревне, я увидел старого Анагности, согнувшегося над своим посохом, внимательно, с улыбкой наблюдавшего за двумя желтыми бабочками, мелькавшими в весенней траве. Теперь, когда он постарел и его больше не волновали работа в поле, жена, дети, у него было время прогуляться равнодушным взглядом по земле. Увидев мою тень, старик поднял голову.

— Какой ветер занес тебя сюда в такую рань? — спросил он. Но, должно быть, заметив мое обеспокоенное лицо, не дожидаясь ответа, сказал:

— Иди быстрее, сынок, не знаю, застанешь ли ты ее в живых… Эх, несчастная!

Широкая, столько ей послужившая кровать, самая верная подруга мадам Гортензии, стояла в самой середине маленькой комнаты, почти не оставляя свободного места. Над ней, задумавшись, склонялся ее преданный интимный советник в зеленой одежде и желтой шапочке — то бишь попугай с круглыми и злыми глазами. Он пристально смотрел на свою распростертую, стонущую хозяйку, наклоняя свою почти человечью голову немного набок, чтобы лучше слышать.

Нет, это не были вздохи любовной радости, которые он очень хорошо знал, не похоже это ни на нежное воркование голубей, ни на смех от щекотки. Пот, струившийся ледяными капельками по лицу его хозяйки, волосы, как пакля, немытые, нечесаные, прилипшие к вискам, конвульсивные судороги в постели — все это он, попугай, видел впервые и был обеспокоен.