Том 8. Былое и думы. Часть 1-3 - Александр Герцен

– Этот кучер, ваше превосходительство, не будет более в постромки заезжать, я ему влепил порядочный урок, – отвечал, улыбаясь, полицмейстер.

– Да чей он?

– Советника Кулакова-с, ваше превосходительство.

В это время старик советник, которого я застал и оставил тем же советником губернского правления, взошел к губернатору.

– Вы нас простите, – сказал губернатор ему, – что мы вашего кучера поучили.

Удивленный советник, не понимая ничего, смотрел вопросительно.

– Вчера он заехал мне в постромки. Вы понимаете, если он мне заехал, то…

– Да, ваше превосходительство, я вчера да и хозяйка моя сидели дома, и кучер был дома.

– Что это значит? – спросил губернатор.

– Я, ваше превосходительство, вчера был так занят, голова кругом шла, виноват, совсем забыл о кучере и, признаюсь, не посмел доложить это вашему превосходительству. Я хотел сейчас распорядиться.

– Ну, вы настоящий полицмейстер, нечего сказать! – заметил Рыхлевский.

Рядом с этим хищным чиновником я покажу вам и другую, противуположную породу – чиновника мягкого, сострадательного, ручного. Между моими знакомыми был один почтенный старец, исправник, отрешенный по сенаторской ревизии от дел. Он занимался составлением просьб и хождением по делам, что именно было ему запрещено. Человек этот, начавший службу с незапамятных времен, воровал, подскабливал, наводил ложные справки в трех губерниях, два раза был под судом и пр. Этот ветеран земской полиции любил рассказывать удивительные анекдоты о самом себе и своих сослуживцах, не скрывая своего презрения к выродившимся чиновникам нового поколения.

– Это так, вертопрахи, – говорил он, – конечно, они берут, без этого жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле. Судьей был лет двадцать, в прошедшем году помре, – вот был голова! И мужики его лихом не поминают, и своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало, мужик с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, – такой ласковый, веселый.

– Как, дескать, дядюшка, твое имя и батюшку твоего как звали?

Крестьянин кланяется.

– Ермолаем, мол, батюшка, а отца Григорьем прозывали.

– Ну, здравствуйте, Ермолай Григорьевич, из каких мест господь несет?

– А мы дубиловские.

– Знаю, знаю. Мельницы-то, кажись, ваши вправо от дороги – от трахта?

– Точно, батюшка, мельницы общинные наши.

– Село зажиточное, землица хорошая, чернозем.

– На бога не жалобимся, ништо, кормилец.

– Да ведь оно и нужно. Небось у тебя, Ермолай Григорьевич, семейка не малая?

– Три сыночка, да девки две, да во двор к старшей принял молодца, пятый годок пошел.

– Чай, уж и внучата завелись?

– Есть, точно, небольшое дело, ваша милость.

– И слава богу! плодитесь и умножайтесь. Ну-тка, Ермолай Григорьевич, дорога дальняя, выпьем-ка рюмочку березовой. Мужик ломается. Судья наливает ему, приговаривая:

– Полно, полно, брат, сегодня от святых отцов нет запрета на вино и елей.

– Оно точно, что запрету нет, но вино-то и доводит человека до всех бед. – Тут он крестится, кланяется и пьет березовку.

– При такой семейке, Григорьич, небось, накладно жить? Каждого накормить, одеть – одной клячонкой или коровенкой не оборотишь дела, молока недостанет.

– Помилуй, батюшка, куда толкнешься с одной лошаденкой;- есть таки троечка, была четвертая, саврасая, да пала с глазу о Петровки, – плотник у нас, Дорофей, не приведи бог, ненавидит чужое добро, и глаз у него больно дурен.

– Бывает-с, бывает-с. А у вас ведь выгоны большие – небось, барашков держите?

– Ништо, есть и барашки.

– Ох, затолковался я с тобой. Служба, Ермолай Григорьич, царская, пора в суд. Что у тебя дельце, что ли?

– Точно, ваша милость, есть.

– Ну, что такое? Повздорили что-нибудь? Поскорее, дядя, рассказывай, пора ехать.

– Да что, отец родной, беда под старость лет пришла… Вот в самое-то успленье были мы в питейном, ну, и крупно поговорили с суседским крестьянином, – такой безобразный человек, наш лес крадет. Только, поговоримши, он размахнулся да меня кулаком в грудь. «Ты, мол, в чужой деревне не дерись», – говорю я ему, да хотел так, то есть, пример сделать, тычка ему дать, да спьяна, что ли, или нечистая сила – прямо ему в глаз; ну, и попортил, то есть, глаз, а он со старостой церковным сейчас к становому, – хочу, дескать, суд по форме.

Во время рассказа судья – что ваши петербургские актеры! – все становится серьезнее, глаза эдакие сделает страшные, и ни слова.

Мужик видит и бледнеет, ставит шляпу у ног и вынимает полотенце, чтоб обтереть пот. Судья все молчит и в книжке листочки перевертывает.

– Так вот я, батюшка, к тебе и пришел, – говорит мужив не своим голосом.

– Чего ж я могу сделать тут? Экая причина! И зачем же это прямо в глаз?

– Точно, батюшка, зачем… враг попутал.

– Жаль, очень жаль! Из чего дом должен погибнуть! Ну, что семья без тебя останется? Все молодежь, а внучата – мелкота, да и старушку-то твою жаль.

У мужика начинают ноги дрожать.

– Да что же, отец родной, к чему же это я себя угодил?

– Вот, Ермолай Григорьич, читай сам… или того, грамота-то не далась? Ну, вот видишь «о членовредителях» статья… «Наказавши плетьми, сослать в Сибирь на поселенье».

– Не дай разориться человеку! Не погуби христианина! Разве нельзя как?..

– Экой ты какой! Разве супротив закона можно идти? Конечно, все – дело рук человеческих. Ну, вместо тридцати ударов мы назначим эдак пяточек.

– Да, то есть, в Сибирь-то?..

– Не в нашей, братец ты мой, воле.

Тащит мужик из-за пазухи кошелек, вынимает из кошелька бумажку, из бумажки – два-три золотых и с низким поклоном кладет их на стол.

– Это что, Ермолай Григорьевич?

– Спаси, батюшка.

– И полно, полно! Что ты это? Я, грешный человек, иной раз беру благодарность. Жалованье у меня малое, поневоле возьмешь; но принять, так было бы за что. Как я тебе помогу? Добро бы ребро или зуб, а то прямо в глаз! Возьмите денежки ваши назад.

Мужичок уничтожен.

– Разве вот что: поговорить мне с товарищами, да и в губернию отписать? Неравно дело пойдет в палату, там у меня есть приятели, все сделают; ну, только это люди другого сорта, тут тремя лобанчиками не отделаешься.

Мужик начинает приходить в себя.

– Мне, пожалуй, ничего не давай – мне семью жаль; ну, а тем меньше двух сереньких и предлагать нечего.

– То есть, как пред богом, ума не приложу, где это достать такую палестину денег – четыреста рублев – время же какое?

– Я-таки и сам думаю, что оно трудновато. Наказанье мы уменьшим – за раскаянье, мол, и приняв в соображенье нетрезвый вид… Ведь и в Сибири люди живут. Тебе же не бог весть как далеко идти… Конечно, если продать парочку лошадок, да одну из коров, да барашков, оно, может, и хватит. Да скоро ли потом в крестьянском деле сколотишь столько денег! А с другой стороны, подумаешь, лошадки-то останутся, а ты-то пойдешь себе куда Макар телят не гонял. Подумай, Григорьич, время терпит, пообождем до завтра, а мне пора, – прибавляет судьяи кладет в карман лобанчики, от которых отказался, говоря: – Это вовсе лишнее, я беру, только чтоб вас не обидеть.

На другое утро, глядь, старый жид тащит разными крестовиками да старинными рублями рублев триста пятьдесят ассигнациями к судье.

Судья обещает печься об деле; мужика судят, судят, стращают, а потом и выпустят с каким-нибудь легким наказанием или с советом впредь в подобных случаях быть осторожным, или с отметкой «оставить в подозрении», и мужик всю жизнь молит бога за судью.

– Вот как делали встарь, – приговаривал отрешенный от дел исправник, – начистоту.

…Вятские мужики вообще не очень выносливы. Зато их и считают чиновники ябедниками и беспокойными. Настоящий клад для земской полиции – это вотяки, мордва, чуваши; народ жалкий, робкий, бездарный. Исправники дают двойной окуп губернаторам за назначение их в уезды, населенные финнами.

Полиция и чиновники делают невероятные вещи с этими бедняками.

Землемер ли едет с поручением через вотскую деревню, он непременно в ней останавливается, берет с телеги астролябию, вбивает шест, протягивает цепь. Через час вся деревня в смятении. «Межемерия, межемерия!» – говорят мужики с тем видом, с которым в 12 году говорили: «Француз, француз!»

Является староста поклониться с миром. А тот все меряет и записывает. Он его просит не обмерить, не обидеть. Землемер требует двадцать, тридцать рублей. Вотяки радехоньки, собирают деньги – и землемер едет до следующей вотской деревни. Попадется ли мертвое тело исправнику с становым, они его возят две недели, пользуясь морозом, по вотским деревням, и в каждой говорят, что сейчас подняли и что следствие и суд назначены в их деревне. Вотяки откупаются.