Тёмный карнавал (Dark Carnival), 1947 - Рэй Брэдбери

Долго, долго он стоял на пороге своего театра. В его ушах гремели воображаемые аплодисменты. Он не шевелился, только слегка наклонил голову, признавая заслуженность такой встречи. Он снял пиджак, аккуратно повесил его на шкаф, одел белый халат, с профессиональной ловкостью стянул все завязки, затем вымыл руки, поглядывая на своих добрых, добрых друзей. Удачная неделя; изрядный урожай. Мистер Бенедикт почувствовал что растет, растет становится все величественней, простирается над своими владениями.

– Как Алиса! – изумленно, радостно воскликнул он. – Выше и выше! Как интересно!

Ему никогда не удавалось преодолеть свою робость, неуверенность в присутствии живых – только наедине с мертвыми. С удовольствием и смущением одновременно, он чувствовал себя повелителем маленького царства – здесь каждый должен был подчиняться ему, и сбежать не мог никто. И сейчас, как и всегда, он ощутил облегчение и прилив жизнерадостности, он рос, рос, как Алиса. "Ого, как высоко, как высоко… вон где голова…"

Он прохаживался между покрытыми простынями столами. Славно, будто возвратился из кино, с вечернего сеанса: сильный, бодрый, уверенный в себе. Такой симпатичный, воспитанный, отважный, точь-в-точь герой фильма, ох какой голос, звучный, прочувствованный. Иногда настроение навеянное фильмом оставалось с ним на весь вечер – до самого сна. Так чудесно, так волшебно он себя чувствовал только в кино и здесь – в своем маленьком холодном театре.

Он прошел между рядами столов, читая надписи на белых карточках:

– Миссис Уолтерс, мистер Смит, мисс Браун, мистер Эндрю. Добро пожаловать всем и каждому!

– Как дела, миссис Шелмунд? – он приподнял простыню, склонившись словно над спящим ребенком. Вы сегодня ослепительны, дорогая.

Миссис Шелмунд ни разу в жизни не перемолвилась с ним ни словом, она плавно шествовала по улицам, словно большая, величественная статуя со спрятанными под юбкой роликовыми коньками – такой элегантной, скользящей была ее походка.

– Моя дорогая миссис Шелмунд, – сказал он, придвигая стул и наклоняясь над ней с увеличительным стеклом. – Кто бы мог подумать, что у вас такие сальные поры? Это кожная болезнь, дорогая, а все из-за жирной пищи, жирная пища – вот причина вашей болезни. Слишком много мороженого, и сдобных пирогов, и пирожных с кремом. Вы так гордились своим ясным умом, миссис Шелмунд, а меня считали ничтожеством, вот как. Но ваш чудесный, бесценный ум утонул в море из оранжада, лимонада и крем-соды…

Он начал операцию: подрезав череп по кругу, приподнял крышку и вынул мозг. Потом взял приготовленную конфетницу и наполнил пустой череп взбитыми сливками, прозрачными леденцами и карамельками, розовыми, белыми, зелеными, а сверху розовым кремом сделал надпись "СЛАДКИЕ ГРЕЗЫ". Опустив на место крышку черепа, он замаскировал следы операции гримом и пудрой.

– Ну, вот! – сказал он, и перешел к следующему столу.

– Приветствую вас, мистер Рэн. Приветствую вас! Ну, как ваши дела, проповедник расовой ненависти, мистер Рэн? Чистый, белый, отутюженный мистер Рэн. Чистый как снег, белый как лен, мистер Рэн, ненавидевший евреев и негров – меньшинства, мистер Рэн, меньшинства, – он стянул простыню. Мистер Рэн смотрел на него пустыми, стеклянными глазами. – Мистер Рэн, взгляните на представителя презренного меньшинства – на меня. Меньшинства беззащитных, запуганных маленьких ничтожеств, решающихся говорить только шепотом. Знаете, что я сейчас сделаю, мой непреклонный друг? Во-первых, выпущу вашу кровь.

Кровь стекла.

– Теперь – небольшая инъекция, так сказать бальзамирующей жидкости.

По венам мистера Рэна, чистого как снег, белого как лен, потекла бальзамирующая жидкость.

Мистер Бенедикт беззвучно смеялся.

Кожа мистера Рэна начала темнеть; стала черной, как ночь, черной как грязь.

Бальзамирующей жидкостью были чернила.

– Добро пожаловать, Эдмунд Ворт!

Что за тело было у этого Ворта! Мощное, с выпуклыми мускулами, соединяющими крепкие кости, с грудью как колесо. Женщины теряли дар речи, когда он проходил мимо, а мужчины с завистью смотрели вслед, мечтая похитить его тело и навестить в нем свою жену. Но тело Ворта оставалось его собственностью, и использовалось для таких развлечений, что его имя не сходило с языка городских сплетниц.

– И, тем не менее, вы здесь, – произнес мистер Бенедикт, задумчиво разглядывая Ворта. На минуту он погрузился в воспоминания о злоключениях своего тела, в своем собственном прошлом.

К каким только упражнениям и уловкам он не прибегал, пытаясь добавить хоть дюйм к своему смехотворно короткому костяку! Стремясь преодолеть мертвенную бледность, он часами лежал на солнце, но только сгорал, и кожа повисала неопрятными лохмотьями, становилась розовой, сырой, чувствительной. И что он мог поделать со своими маленькими, близко посаженными глазами (пусть даже в них и светился ум) и узким ртом? Вы можете оставить свое жилье, выгрести и сжечь весь хлам, переехать из трущоб, отречься от собственной матери, купить новую одежду и машину – сменить все свое окружение. Но что делать мозгу, мечущемуся как мышь в мышеловке? Его убивало то, что сменить было нельзя: кожа, тело, голос не оставляли ни единого шанса попасть в тот прекрасный свободный мир, где мужчины треплют девушек по подбородку и целуют в губы, пожимают руки друзьям, угощают ароматными сигарами…

Задумавшись, мистер Бенедикт стоял над телом Эдмунда Ворта. Потом он отрубил голову Ворта, примостил в гробу на маленькой подушечке, вниз положил сто девяносто фунтов кирпичей, внутрь сорочки и костюма засунул маленькие валики и укрыл "тело" до самого подбородка голубым бархатным покрывалом. Само тело он засунул в камеру рефрижератора.

– Когда я умру, мистер Ворт, я оставлю указания, чтобы мою голову похоронили вместе с вашим телом. К тому времени я подготовлю себе помощника, согласного за хорошие деньги произвести этот кощунственный акт. Если человек не удостоился тела, заслуживающего любви, при жизни, пусть получит его хоть после смерти. Заранее благодарен.

Он опустил крышку гроба Эдмунда Ворта.

С тех пор, как в городе заупокойную службу стали проводить над закрытым гробом, для проделок мистера Бенедикта открылись безграничные возможности. Некоторых он укладывал в гроб вверх ногами, или лицом вниз, или даже в непристойных позах. Он чудесно позабавился, когда хоронили трех старых дев, торопившихся к кому-то на чай, и погибших в автокатастрофе. Это были злостные сплетницы, вечно шепчущие что-то друг другу, вечно щекой к щеке… Вот уж о чем не могли догадаться прихожане, так это о том, что все три сплетницы ушли в землю, как при жизни, тесно прижавшись друг к другу, в одном гробу, с последней вечной, нетленной сплетней на остывших губах. Другие два гроба были набиты галькой, песком и тряпками. Служба была чудесная – все присутствующие плакали. "Трое неразлучных, разлученные смертью…" Громкие рыдания и сдержанные всхлипы.