Тросовый талреп - Сэм Льювеллин

Я подергал плечами в своей нейлоновой пуховой куртке, пытаясь согреться. Маленький белый диск фонарика скользил по поддонам, ящикам и бочкам. Я пробрался через плотно складированный груз к контейнерам, стоявшим под самыми крышками люков.

Их там было шесть. Старые контейнеры, какие можно увидеть используемыми в качестве навесов на захудалом грязном причале или догнивающими где-то на задворках свалки металлолома, среди ржавых швейных машинок и велосипедных рам. Луч фонарика скользил по бокам контейнеров и освещал чешуйчатую осыпающуюся краску, сквозь которую проступала ржавчина. Кто-то закрывал раздвижные двери, шарахая по металлу кувалдой, пока они не входили на место, и со всех сил лупил по засову, загоняя его в паз. Все остальное в этом трюме выглядело новым, сверкающим и кому-то очень нужным. Зато контейнеры на вид годились только для того, чтобы их выбросить.

Я подошел поближе. Из щелей в дверях что-то сочилось. В луче фонарика блеснула какая-то серая грязь. Я споткнулся о кучу чего-то на полу, чего-то серого и песчаного. Запах показался мне земляным, со слабым привкусом химикалий. Я прислонился к железному поддону и вспомнил о том, как лежал на вонючей койке в грузовике, рассматривая через маленькое засаленное оконце, что находится во дворе здания «Пересылок для Горы Удовольствий». В особенности же я вспомнил о грузовике для перевозки бетонного раствора, припаркованном в углу, барабан которого медленно вращался.

Это серое дерьмо было бетоном. Никто не станет заполнять контейнеры длиной в сорок футов бетоном только для того, чтобы они своим скрежетом заставляли рулевого бодрствовать. Если бы со мной был хоть кто-нибудь еще, мы бы смогли вдвоем перевернуть эти контейнеры на бок. Но теперь уже миновало три дня с тех пор, как я перестал быть чем-либо, кроме прячущегося в темном углу животного, обросшего щетиной, вздыбившейся сотнями антенн. Поэтому я позволил себе жесткую, отвратительную усмешку. Потом я совершил путешествие по трюму и набрал там некоторое количество обрезков полиэтиленовой пузырящейся обертки и брезента, отыскал ведро и еще какой-то кран, из которого текла пресная вода.

Из этих вот принадлежностей я устроил себе этакое крысиное гнездышко между каркасом и обшивкой корпуса судна. Там я разделил то, что осталось от еды, купленной в Париже, на восемь порций. Эти порции выглядели совсем маленькими, но я не позволил себе смотреть на них слишком долго, потому что у меня не было запасных батареек для фонарика. Я подумал было о том, чтобы съесть одну из этих порций немедленно. Но сегодня у меня все же был хоть какой-то ленч, и этого должно было хватить до завтра. Я свернул себе сигарету и закурил, подбадриваемый крошечным красноватым огоньком. Я курил всласть. Это вредно для здоровья, Фрэзер. Равно как и уйма прочих вещей на данный момент.

Теперь я понимал, почему ошибся насчет каменоломни. Бетон помог мне свести концы с концами. В конторе «Пересылки для Горы Удовольствий» перекрашивали красные бочки в желтый цвет и наносили на них по трафарету фальшивые цифровые коды, после чего загружали их и контейнеры. А уж потом, по пути в каменоломню, эти бочки попросту сбрасывали за борт. Затем я принялся строить предположения, и это были толковые предположения. Они не всегда набивали свои контейнеры бетоном. Они начали так делать, когда один из контейнеров разломался и бочки отправились вплавь, чем и нарушили обычное течение всей операции.

Мансини нанял Стюарта, чтобы тот собрал бочки, потому что Стюарту были известны местные морские течения. Но и Джимми Салливану тоже были известны эти течения. Он прикинул, откуда могли приплыть эти бочки, рассчитал дни и в ту ночь во вторник отправился посмотреть. Он, должно быть, видел очертания этого судна и то, как контейнеры ушли за борт, в темную воду. Но кто-то и его увидел. Они протаранили его, и он ушел на дно по склону шестисотфутовой выемки, где лежат сваленными во мраке заржавленные контейнеры.

Это было место не такого рода, где хоть кто-либо, обладающий здравым разумом, решит тралить дно. Это была прекрасная маленькая славная нора, куда мистер Смит и его дружки могли сбрасывать свои грязные отходы, по полтораста тонн в неделю, в качестве дополнения к тому основному грузу, который они везли в каменоломню, и сборной солянке, которую они везли обратно. А к тому времени, когда рыбу и тюленей начнет выносить на берег дохлыми и станет заживо сходить кожа с купальщиков, мистер Смит уже будет совсем в другом месте, в большом сверкающем автомобиле с наглухо закрытыми окнами. Как и тот человек, который в первый раз привел его туда.

Я был в отличной форме. Я намеревался собрать улики и попасть в каменоломню, и я намеревался выбраться из этого судна. А после этого я намеревался опрокинуть вверх ногами весь этот грязный сброд.

Глава 28

Торжество мое было непродолжительным. Я сидел в темноте и старался не смотреть на свои часы и не думать о следующей порции еды. Было холодно. Полиэтиленовая пузырящаяся обертка может согреть, но, завернувшись в нее поплотнее, начинаешь потеть. А снаружи плещется беспокойное Северное море.

Часам к четырнадцати море начало взбрыкивать. Нос судна задрался вверх, и трюм перекосило. Я ощущал, что судно как будто болтало на резких и крутых встречных волнах. Время от времени нос ровно опускался вниз и трюм отзывался гулом, напоминавшим рев гигантского гонга. Меня окутывали все новые дурные запахи: зловоние дизельного масла, кислые запахи каких-то химикалиев, липкий каменистый запах цемента. И в придачу ко всему я стал узнавать знакомые симптомы. У меня начинался приступ морской болезни.

Единственный способ, с помощью которого мне удавалось предотвратить морскую болезнь, состоял в том, чтобы подняться на палубу и заняться гимнастикой. О выходе на палубу не могло быть и речи. С гимнастикой дело обстояло попроще. Но, по мере того как перекатывание судна с боку на бок усиливалось, мне все меньше хотелось делать ритмичные отжимания или приседания. Мне вообще уже ничего не хотелось. И я почти ничего не видел. Я оказался чертовски глуп, мне было очень плохо, и я ничего не мог с этим поделать.

Меня тошнило. Меня бесконечно, отвратительно тошнило. Я все-таки смог забраться подальше от моего лежбища, и меня тошнило прямо на поддон, между двумя железными цилиндрами с дизельным маслом. Когда это кончилось, я приполз обратно на свою жалкую постель и натянул на себя клочки полиэтилена. У меня возникло страстное желание оказаться где угодно, но только не здесь. Я мог отсюда дотянуться до ведра, но больше меня не тошнило, потому что во мне ничего не осталось чем могло бы тошнить. Спустя некоторое время я обесиленно провалился в сон.

Когда я проснутся, было темно. В этом трюме всегда было темно. Я чувствовал себя ток, словно из меня готовят какое-то филе. Судно качалось, беспрестанно качалось, проталкиваясь по морю, которому, казалась, не будет конца, этакое бесконечное море. Позади остались тридцать шесть часов, триста миль с лишним. Абердин остался по левому борту, а Эксмут мы миновали по правому борту. Выбирай любой — это ни черта не значит!

Мое горло пересохло и как-то зашершавело, мне очень хотелось пить. Я с трудом выкарабкался из своего угла и на шатающихся ногах пробрался через цементные мешки и бочки к крану. Это была нелегкая прогулка: лампочка от велосипеда казалась яркой до боли в глазах, и я был слишком слаб, чтобы на ходу цепко хвататься руками за попутные предметы — поэтому я то и дело падал.

Но в конце концов я все-таки добрался до крана и открыл его. Вода полилась по моей шее, попала в уши. Какие-то струйки просочились в горло. На вкус вода была сладкой, как мед. Я завернул кран, выпрямился. И солнце взорвалось в темноте трюма. Я стоял ослепленный, и вода стекала вниз под моей рубашкой. Рот у меня был открыт. Я не мог закрыть его. Что-то прогудело в воздухе и громко хлопнулось о мою голову с правой стороны, над ухом. «Нет, — подумал я. — Слишком уж жестоко». Боль была ужасной. Она высосала силу из моих ног, и они подогнулись. Я рухнул ничком. Мой подбородок ударился о какой-то мешок, и зубы лязгнули, прикусив кончик языка. Боль должна была быть пронзительной, но я ее не чувствовал, я не мог вообще ничего больше чувствовать и понимать, потому что все улетало прочь от меня по длинному, темному туннелю, и я чувствовал себя слишком плохо для того, чтобы за что-то уцепиться.

И все кругом погасло.

Груз сильно стучал всю ночь. Это продолжалось бесконечно долго, и когда это закончилось, ощущение у меня было такое, словно в моей голове перекатываются зазубренные камни.

Постепенно все стало приобретать какие-то очертания. Белые стены и потолок, и голубые занавески на иллюминаторе. Я не мог выглянуть через иллюминатор, потому что не мог даже пошевелить головой. При самом малом движении в оба моих глаза вонзалось копье боли, и эта боль имела какое-то отношение к большой мягкой шишке на правой стороне моей головы, над ухом.