Окно выходит в белые деревья... - Евгений Евтушенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Генштабовский соловей — меткое прозвище Александра Проханова, лившего бензин на мое довольно симпатичное чучело. Прохановскую бы энергию да в мирных целях!
ПРОЩАНИЕ С КРАСНЫМ ФЛАГОМ
Прощай, наш красный флаг, — с Кремля ты сполз не так,как поднимался ты — пробито, гордо, ловко,под наше «так-растак» на тлеющий рейхстаг,хотя шла и тогда вокруг древка мухлевка.Прощай, наш красный флаг. Ты был нам брат и враг.Ты был дружком в окопе надеждой всей Европы,но красной ширмой ты загородил ГУЛАГи стольких бедолаг в тюремной драной робе.Прощай, наш красный флаг. Ты отдохни, приляг.А мы помянем всех, кто из могил не встанут.Обманутых ты вел на бойню, на помол.Но и тебя помянут — ты был и сам обманут.Прощай, наш красный флаг. Ты не принес нам благ.Ты — с кровью, и тебя мы с кровью отдираем.Вот почему сейчасне выдрать слез из глаз,так больно по зрачкамхлестнул ты алым краем.Прощай, наш красный флаг. К свободе первый шагмы сделали в сердцах по собственному флагуи по самим себе, озлобленным в борьбе.Не растоптать бы вновь «очкарика» Живагу.Прощай, наш красный флаг. Смотри, наш триколор,чтоб шулера знамен тобой не мухленули!Неужто и тебе такой же приговор —чужие и свои, шелк выжравшие пули?Прощай, наш красный флаг… С наивных детских летиграли в красных мы и белых больно били.Мы родились в стране, которой больше нет,но в Атлантиде той мы были, мы любили.Лежит наш красный флаг в Измайлове врастяг.За доллары его «толкают» наудачу.Я Зимнего не брал. Не штурмовал рейхстаг.Я — не из «коммуняк». Но глажу флаг и плачу.
22 июля 1992 ИркутскЗВОНОК НА КАЛИТКЕ
Сам по себе зазвонил мой звонок.То ли соскучился, то ли промок,то ли в грозу испугался под громбез человеческих пальцев на нем.
Я заворочался, встал наконец.Может быть, ждет за калиткой отец,вдруг в одночасье собравшийся к намв шляпе с глазами грозы по краям.
Прыгнул я в молнии прямо с крыльца,только я обнял грозу — не отца.Но и гроза, грохоча под хмельком,пахла его папиросным дымком.
Снова прилег, но звонок зазвонил.Мне он сонливости не извинили, дребезжа, дребезжа, дребезжа,всаживал в каждое ухо ежа.
Может, явились из разных семейвсе мои пятеро сыновей.Их нерожденную крошку сеструливень баюкал в руках на ветру.
Дети, отец ваш — дитя по уму.Вы принесли бы игрушек ему.И не пытайте, как дальше вам жить.Стыдно, но нечего вам предложить.
Боже, какие сегодня звонки!Звуки их ввинчиваются в позвонки.Может, стоят, безнадежно звоня,женщины все, что любили меня.
Может, умершие корешадавят на кнопку, на помощь спеша,чтобы не вздумал я даже в тоскевзглядом выискивать крюк в потолке.
Может, предавшие невзначайночью напрашиваются на чай,а из карманов бутылки блестят —лжепримирительный русский наш яд.
Может, стоишь за калиткою ты,вся — из волнения и красоты,будто бы молнией, как на холсте,ты нарисована на темноте.
Сам по себе зазвонил мой звонок.Значит, от смерти еще я далек,если с дворнягой наперегонкивсе же кидаюсь на эти звонки.
1993ШЕСТИДЕСЯТНИКИ
Р. Рождественскому
Кто были мы, шестидесятники?На гребне вала пенногов двадцатом веке, как десантникииз двадцать первого.И мы без лестниц и без робостина штурм отчаянно полезли,вернув отобранный при обыскехрустальный башмачок поэзии.Давая звонкие пощечины,чтобы не дрых он, современнику,мы прорубили зарешеченноеокно в Европу и Америку.Мы для кого-то были модными,кого-то славой мы обидели,но вас мы сделали свободными,завистливые оскорбители.Пугали наши вкусы, склонностии что мы слишком забываемся,а мы не умерли от скромностии умирать не собираемся.Пускай шипят, что мы бездарные,продажные и лицемерные,но все равно мы легендарные,оплеванные, но бессмертные!
24 июня 1993P.S. Когда Роберт Рождественский, с которым у меня были сложные отношения, заболел, мы сдружились снова, и я посвятил Роберту эти стихи, успев прочитать их ему.
«Все больше, больше моей маме лет…»
Все больше, больше моей маме лет.Все реже поднимается чуть светна шорох свежевыпавших газет,в которых утешений нет и нет.
Все горше каждый воздуха глоток,все скользче пол, опасный, как ледок,все тяжелей, нечаянно жесток,обнявший плечи легонький платок.
Когда она по улице бредет,снег осторожно, бережно идет,и дождь ей боты лижет, как щенок,и ветер сбить ее боится с ног.
В нелегкие такие временавсе легче, легче делалась она,и страшно мне, что может кто-нибудь,как перышко, ее с России сдуть.
Как мне испить живой воды тогдаиз маминого слабого следа?Любимая, прошу тебя, — сумейстать хоть немного матерью моей.
17 августа 1994НАПУТСТВИЕ
М. Кацу
Надо собственные ногидонашивать,и дорогу у дорогине спрашивать.
Пусть сама дорога спросит,как ей выгнуться,нас полюбит и не бросит,даст нам выбраться.
Все пророки — лжепророки,но в безбожии,наши женщины — дорогив бездорожии.
Пусть судьба им не отплатитни морщиночкойи не капнет им на платьяни борщиночкой.
Надо так любить любимыхи детей своих,чтоб злодеям стыдно былов их злодействиях.
Каждый носит сам дорогув своей совести.То ли к власти, то ли к Богу —выбор собственный.
И еще одна заботапусть прибавится —стать дорогой для кого-тоне предательской.
Быть своим там, где дубравыи поля тихи,и подальше быть от славыи политики.
И у гроба на погостес речью длинноюне сползти к могиле в гостивместе с глиною.
Перед смертью не метаться.С ней условитьсяи навек в живых остаться,как пословица.
Апрель 1994 Нью-Йорк — ст. Зима — БратскМЫ — «СТАРЫЕ РУССКИЕ»
