Обитель - Прилепин Захар

– Борис, уйдите в сторону пока. Это же не соревнования!

Артём, упираясь руками в колени, пытался отдышаться, исподлобья глядя на чемпиона, который ровно стоял на месте и, похоже, нисколько не сбил дыхания.

Борис Лукьянович кивнул Артёму напоследок: делать нечего, теперь сами.

Артём ещё раз посмотрел в зал и вдруг увидел до сих пор не замеченную Галину. Она сидела поодаль, держа в руке яблоко. Выражения её лица было не разглядеть.

Дальнейшее Артём помнил только урывками.

Появилось лицо чемпиона, кто-то крикнул с места: “Давай!”, Артём, пряча голову и пропуская удар за ударом, снова бросился вперёд с твёрдым намерением выгрызть этому подонку глотку, он точно заметил, что у него получился один удар – снизу, в подбородок, – так что чемпион ступил шаг назад и тряхнул головой, словно пытаясь поставить глаза на место, – и, похоже, поставил.

Потому что дальше Артём видел только потолки и свет кругами.

Удара он не заметил.

Сначала свет был под веками, и круги были красные. Потом он открыл глаза и круги остались – только превратились в жёлтые.

Сцена под ним плыла.

Чекисты орали, как большие, мордастые и пьяные чайки, – и голоса у них были довольные.

Артём различил голос Эйхманиса, тоже довольный и возбуждённый.

– Да у них и вес разный! Он тяжелей! Этот легче! Но стоял же! – говорил Эйхманис.

– Стоял-стоял, – ответили в тон Эйхманису. – А потом лежал.

Все захохотали.

Раздалось чоканье.

Борис Лукьянович помог Артёму подняться.

– Ничего, – повторял он. – Ничего-ничего. Очень даже ничего.

Галины в зале уже не было, заметил Артём. Чекистов вообще стало меньше, как будто бы двое или трое вышли. Может, покурить…

– Борис, Артём, спускайтесь сюда, поешьте. Позовите борцов, циркача… – позвал Эйхманис.

– Спасибо, мы… – извиняющимся тоном начал Борис Лукьянович, но Эйхманис просто, словно бы удивлённый, откинул назад голову: “…Что?” – и Борис Лукьянович, даром что близорукий, тут же побежал в гримёрку.

Артёма чуть подташнивало.

– Я только рубашку надену, – сказал он Эйхманису.

– Давай, давай, – ответил тот, улыбаясь.

Когда Артём вернулся, все, кроме одесского чемпиона, уже стояли возле стола. Никто ничего не трогал.

– Наливайте себе, – предложил Эйхманис борцам. – А где этот? Скорострельный? – спросил у Бориса Лукьяновича.

– Умывается, сейчас подойдёт, – соврал тот: Артём видел, что чемпион сидит в гримёрке, на своём же месте, закрыв глаза.

Борцов уговаривать не пришлось, циркач так вообще налил себе стакан всклень, хотя, когда он успел выступить, Артём и не помнил.

– За будущую спартакиаду! – сказал самый крупный чекист, протягивая стакан Эйхманису. – Смотр показал, что… – фразу он не закончил и выпил одним глотком без малого полный стакан.

Эйхманис, в отличие от своего гостя, чокнулся с каждым из лагерных спортсменов и каждому что-то сказал:

– А красиво было… Как вы это делаете?.. Борис, спасибо, всё неплохо… Артём, я понимаю, с кем вы имели дело! За вашу дерзость! Чекисты знают цену дерзости. Она порой стоит очень дорого! Тем более вы чуть не сбили его с ног.

Артём ещё не пришёл в себя толком и никак не мог сообразить, что ему думать о себе и своём поражении: это был полный позор или всё-таки нет?

– Ну, угощайтесь здесь, – сказал Эйхманис на прощание, и чекисты пошли прочь. Только самый крупный, пройдя пять шагов, вернулся и забрал со стола непочатую бутылку.

– Да у меня там… склады, – засмеялся Эйхманис. Глаза его при этом были неподвижны.

– Упьются ещё, – ответил тот. – Слишком жирно ты их.

Артём заметил взгляд Бориса Лукьяновича – он смотрел на говорившего с ненавистью. В руке у него был стакан водки, даже не пригубленный.

– Вот я перечисляю, – продолжил Эйхманис, дождавшись чекиста с бутылкой и уходя вместе с ним. – Борьба. Бокс. Гимнастические упражнения на брусьях и турнике, там тоже есть мастера. Футбол. А в финале – пирамида из всех участников…

Борис Лукьянович с облегчением поставил стакан на стол.

– Не будешь, Лукьяныч? – спросил его один из борцов.

На столе помимо огурцов и колбасы обнаружилась плошка красной икры и плошка чёрной, в банке из-под какао виднелось топлёное масло – вообще не тронутое.

Зато Артём уже знал, что, если топлёное масло намазать на хлебушек да посолить – оно будет вкусней сливочного.

Соль тоже была.

Он урвал себе краюху хлеба и намазал её маслом слоем чуть не в палец, сверху чёрной икрой, а по ней – красной, засыпал всё зеленью и украсил огурцом. Огурец был покусанный чекистами, но это показалось неважным.

– Ещё по одной? – предложил циркач.

Выпили, только Борис Лукьянович снова пропустил – он и не ел ничего, скатал себе хлебный шарик и держал в пальцах.

– Лукьяныч, ты чего? – спросил его один из борцов, уже охмелевший.

– Да я сытый, – ответил тот мягко, но Артём видел, что он брезгует.

Артём вспомнил, что, когда Борис Лукьянович его поднял и он уселся на сцене, вслед за жёлтыми кругами появилось лицо чекиста, который черпал красную икру из плошки рукой – и облизывал потом пальцы.

“Ну и что…” – сказал себе Артём, откусывая хлеб, мажась и собирая свободной рукой икринки, попадавшие на рубаху.

– Я пойду… отнесу в гримёрку ему… – сказал Борис Лукьянович, набирая колбасы, – хлеба уже не было.

“А я ведь пьяный”, – с удовольствием подумал Артём; он не запомнил вкуса ни первого стакана водки, ни второго, но тут вдруг пришла обратная волна, и сразу стало весело и душевно, и в груди образовался ватный, щекотливый, ласковый клубок – захотелось кого-нибудь обнять, и чтоб случилась хорошая песня.

Водка кончилась после третьего разлива, икру из плошек едва ли не вылизали, зелень подъели до последнего лепестка.

Вышли на улицу – солнце покачивалось и дрожало.

Где-то возле кремлёвских ворот раздавались голоса чекистов – они громко матерились, и кто-то кого-то успокаивал.

В келье Артём нарочно вёл себя шумно, надеясь разбудить Осипа, – но безрезультатно.

– Как бы хорошо водочки сейчас ещё рюмку, – сказал Артём вслух. – Или пару пи-и-ива… А, Осип?

Осип даже не шевелился.

Это славное настроение как пришло, так и оставило Артёма в один миг.

Он вдруг ощутил себя избитым, обиженным, взбешённым и жалким одновременно.

– Ненавижу проигрывать! – сказал Артём вслух, пьяный, и пахнущий, и презирающий себя. – Ненавижу! Заплатить Ксиве, чтоб зарезал его? Закончился мой кант! Только начался и сразу закончился! Пусть его Ксива зарежет…

Артёма резко начало тошнить, и он поскорей завалился набок, чтоб уберечь всё то, что доел за чекистами.

Не было сил раздеться. Хотелось плакать.

Артём поискал рукой в мешке возле кровати и достал присланную матерью подушку. Засунул её под сердце, зубами прикусил покрывало, дышал носом, чувствовал влагу под веками.

Всё вокруг было сырое, клубился чёрный туман, в тумане Артём едва различал самого себя, сидящего на кочке посреди огромной воды.

“Если сдвинуться – сразу упаду в воду, утону”, – понимал Артём.

Раздался плеск.

Из тумана выплыла лодка: сначала её нос, потом мягко, беззвучно проскользил борт – и Артём увидел старика, стоящего в лодке. В руках у старика было весло.

Лица его было не различить, только бороду, и высокий лоб, и, кажется, незрячие глаза.

Длинная одежда его по низу была сырой.

В самой лодке плескалась грязная вода. Старик стоял в ней едва не по колени.

“Куда на такой? Утонем…” – подумал Артём. Взял лодку за борт – и с силой подтолкнул её, чтоб плыла дальше.

Остался сидеть один.

Эйхманис был весёлый, с лёгкого похмелья – по глазам видно, что лёг спать под утро, встал бодрый и деятельный часов в десять, немедленно выпил водки, а когда провожал гостей – выпил ещё, прямо на причале.

Он прискакал к спортсекции, посмотрел, как достраиваются площадка и здание, спрыгнув с коня, о чём-то поговорил с Борисом Лукьяновичем.