Магнолия. 12 дней - Анатолий Тосс

– А как же с древними евреями? – снова попытался возразить я. – Они кошерное изобрели. Древние евреи были исключительно за самоограничение.

– И что это им дало? – засомневался Ваня в древних евреях.

– Ну, выжили все же. Остальные исчезли, как ветром сдуло, мы даже их названия не помним, а евреи сохранились. Вот в нас перешли, в той или иной степени. А все потому, что самоограничивались. Кошерная пища, как теперь наука утверждает, куда полезнее, чем распутное обжорство.

Ваня засмеялся, не знаю чему, вроде бы ничего особенно смешного я не сказал.

– Слушай, если тебе на самом деле интересно, поехали сейчас ко мне. Выпьем, посидим, поболтаем, здесь в любом случае уже все к концу идет.

– А почему бы и нет. – вдруг неожиданно для себя начал соглашаться я. Все же Ваня был отличный парень, прямой, душевный, вон, раскрылся передо мной по полной, как на духу, без всякой изворотливости. К тому же я еще не все выяснил про гомосексуализм, у меня набралась целая куча вопросов. Например, как с ним это в первый раз произошло? Сам он до всего этого додумался или кто-то из старших навел на мысль? И еще, самый главный – меняются они ролями или роли у них расписаны и твердо заучены? Кто кого танцует, иными словами? Совершенно непонятный, загадочный аспект чужой, запретной гомосексуальной жизни.

Но тут другой силуэт отвлек меня от Ваниного, тоже высокий, броский, но только более хрупкий. Он двигался и при этом зябко поеживался плечами. Я вскинулся, ну конечно, Тамусик. Она проплыла рядом, как корабль, бригантина, плавно, почти не поднимая волны. Но как-то слишком уж близко от нас, слишком прямолинейно вглядываясь только вперед, слишком демонстративно не замечая ни Вани, ни меня. И только почти миновав нас, вдруг резко обернулась и произнесла холодным, безжизненным голосом:

– Ванечка, ты не знаешь, где здесь туалет находится? – И даже не посмотрела на меня, ни кивка головы, ни взгляда, будто меня и не существует.

Повторю, до меня сейчас все доходило медленнее, чем обычно, потому что пробивалось через плотный шотландский смог. Но когда Тамарочка направилась неспешным, независимым шагом, каким выхаживают модели на подиуме, в сторону, подсказанную любезным Ваней, до меня наконец дошло. И не смог я себя сдержать, зашелся в гомерическом приступе. Эмоционально зашелся, так что даже слезы выступили на глазах, даже протрезвел немного. Вслед за моим бесконтрольным хохотом по зале раскатился Ванин бархатистый, мягкий баритон.

– А ты говоришь, кошер, – проговорил он через смех. – Посмотри, сколько позерства, продуманного, циничного жеманства. Она, видать, стояла, думала-думала, страдала и не выдержала наконец. – Он снова рассыпался мягким смехом. И повторил: – А ты говоришь.

– Да ничего я не говорю, – произнес я, когда немного отдышался.

– Ну так что, поехали ко мне? – вернулся Ваня к прежней теме и снова стал вдаваться в меня своим влажным с поволокой взглядом.

В принципе я уже готов был сказать: «Поехали!» Чувство опасности вместе с общим ощущением реальности было притуплено шотландским алкоголем, да и какая опасность могла исходить от мягкого, душевного Вани? Я уже был готов согласиться, но мне не дали.

– Он тебя в свою веру перейти агитирует? – проявила осведомленность Милочка.

– В какую веру? – Я снова не понял. Видимо, я вообще плохо понимал происходящее.

– Для него это религиозный вопрос. Миссионер хренов. Только миссионеры во имя божественной идеи старались, души спасали, а он, – она кивнула на моего друга Ивана, – корысти ради. Сам знаешь, для чего.

– Вань, – я качнулся в сторону друга, – чего-то я не понимаю. О чем она говорит? О какой корысти? Ты от меня чего-то хотел?

Он лишь отвел глаза.

– А тебе самому не стыдно? – зачем-то набросилась кардиолог на артиста балета. – Ну, выпил мальчик, ну, захмелел, а ты сразу воспользоваться решил. Я вот Алику позвоню и все расскажу. – А потом снова ко мне: – На, держи бутылку «Боржоми», выпей всю.

– Зачем? – в очередной раз не понял я.

– Протрезвеешь хотя бы чуток, – посоветовала доктор, и я послушался, приложился к горлышку жадными губами.

Впрочем, полностью протрезветь мне не удалось. Я долго копался в коридоре в поисках Милочкиной шубки и своей куртки. Шубку я нашел, а вот с курткой было сложнее. Потом мы спускались в лифте. Помню, я резко качнулся в Милину сторону, почти врезался в нее, в последний момент успел выставить вперед правую руку, уперся в стенку лифта. Я чувствовал, как на моем лице расплылась глупейшая, бессмысленная улыбка, но ничего не мог с ней поделать.

– Ну, – сказал я, потому что не знал, что сказать еще.

– Когда ты только успел набраться? – удивилась Мила. Затем подумала и добавила: – Ты случаем не из начинающих алкоголиков? – Но при этом не отстранилась. Хотя, возможно, от хорошего скотча перегаром особенно и не несет.

– Да не, – смущенно пожал я плечами и, оттолкнувшись от стенки, снова вернулся в вертикальное положение. – Никакой я не алкоголик. Если честно, я и не пьянею никогда. Это приблизительно максимум.

Потом мы опять сидели в ее медленно разогревающихся «Жигулях». Был уже час или два ночи, ветер стих, зато чувствовалось, что морозец прихватил не на шутку.

– Ты чего, серьезно хотел к Ваньке ехать? – спросила Милочка и наконец двинула автомобиль по заснеженной, скрипящей под колесами мостовой.

– А почему нет, – глухо ответил я в еще не отогревшийся воздух. – У меня к нему еще куча вопросов была. Где я еще могу узнать о гомосексуальной жизни из первых рук?

– Ты не только из первых рук узнал бы, – съязвила Милочка, но я не обиделся.

– Да ладно тебе, мы же только теоретизировали, я вопросы задавал, он отвечал.

– А зачем тебе это знать? Чтобы когда-нибудь теорию в практику воплотить? – Она продолжала язвить, но меня ее подколки не пронимали.

– Ну как же, – удивился я. – Это же кусок жизни, вся их гомосексуальная бодяга. Конечно, интересно понять, как там у них устроено. А почему надо отрезать себя от пусть и провокационной, пусть спорной, но все равно части жизни?

– Почему бы тогда и не попробовать? – Мила даже не смотрела на меня, только на дорогу.

– А чтобы понять, пробовать совершенно необязательно. Знаешь, у Высоцкого есть песня «Мой друг уехал в Магадан»? – Мила не ответила, и я продолжил: – Там, чтобы кратко, друг уезжает в Магадан, и автор переживает, что сам с ним не поехал. Мол, не может решиться на безумный, рискованный поступок, что самому ему слабо. Раньше бы мог, а вот теперь слабо. Отличная песня, просто все мужские струны души перебирает.

Я перевел дыхание, подумал, что не надо так длинно, надо коротко и емко, как у Высоцкого.

Но главное, там есть такие слова. Оправдываясь перед собой, автор, в смысле Высоцкий, говорит: «А мне удел от Бога дан, и я не еду в Магадан. Я буду петь под струнный звон про то, что будет видеть он». Понимаешь, в этих простых строчках глубокая мысль – художнику совершенно не обязательно участвовать самому, даже присутствовать не обязательно. Он умеет видеть чужими глазами, слышать чужими ушами, чувствовать чужими рецепторами. Все зависит от выделенного Богом таланта. Или «удела», если говорить словами Высоцкого.

Я замолчал, молчала и Мила, потом все же сказала:

– Ты совсем ничего не соображаешь. – Теперь ее голос звучал резче, возможно, из-за прозрачного, хрупкого, готового расколоться на морозе воздуха. – Они же считают, что любой мужик – потенциально голубой. Что они любого могут совратить. Что это только вопрос подходящих обстоятельств и правильно подобранных аргументов.

– Ты просто конкуренции боишься. Вот и пытаешься отделаться от нее клеветой и инсинуациями. – Похоже, я стал понемногу трезветь, раз дошел до такой сложной формулировки.

– Естественно, я боюсь конкуренции, – неожиданно легко согласилась она. А затем добавила: – И все-таки, он бы привез тебя к себе, вы бы покурили травы или нанюхались, и он бы тебя трахнул.

Вот тут я обиделся.

– Во-первых, я наркотики не пользую. Не нюхаю, не курю, вообще ничего. А во-вторых, чего это он бы меня трахнул? Может, я бы его.

Мила покачала головой, впрочем, не отрывая взгляда от дороги, я не видел точно, но мне показалось, что она улыбнулась.

– Может быть, и ты его, – и она вздохнула.

Почему-то я не спросил, куда мы едем. Вообще-то мне надо было к Тане, но, похоже, я смирился с тем, что сегодня на Патриаршие уже не попаду. Ну и ладно, подумал я, завтра приеду, ничего, подождет. И я затих, и без возражений, ничего не спрашивая, не ставя под сомнение, позволил Милиным «Жигулям» бесперебойно катить по ночной, пустынной, занесенной по самое горло Москве.

После блестящей, словно освещенной софитами, шумной, полной суеты квартиры на Кутузовском Милина гостиная показалась маленькой, тихой, приглушенной и светом, и звуком. И оттого уютной, спокойной, располагающей к любви.