Мандарины - Симона Бовуар

— Появление такого еженедельника — заметное событие, — сказал художник Перлен, который как раз и был нынешним любовником Клоди.

Подошла Гита Вантадур; она писала удачные романы и чувствовала себя самой значительной персоной в этой гостиной; ее туалет и манера поведения указывали на то, что она сознает, что уже не молода, но все еще слишком хорошо помнит, что была красива; говорила она слегка патетично:

— Самое поразительное у Дюбрея то, что, столь глубоко погружаясь в чистое искусство, он не менее страстно интересуется сегодняшним миром. Любить одновременно и слова и людей — большая редкость.

— А вы ведете дневник его жизни? — спросила меня Клоди. — Какой документ могли бы вы предложить миру!

— У меня нет времени, — ответила я. — И к тому же я не думаю, что ему это понравится.

— Больше всего меня удивляет то, — заметила Югетта Воланж, — что, живя рядом с таким выдающимся человеком, вы не бросаете свою работу. Я бы попросту не смогла; мой дорогой супруг пожирает все мое время; впрочем, я нахожу это нормальным.

Я поспешно отбросила все приходившие мне на ум ответы и сказала как можно более невыразительно:

— Это вопрос организованности.

— Но я очень организованна, — ответила она обиженным тоном. — Нет, это скорее дело моральной обстановки...

Они пронзали меня взглядами, требовали отчета; и так всегда: они окружают меня, расспрашивают с хитрым видом, как будто я уже вдова; но Робер вполне живой и я не стану помогать им бальзамировать его. Они коллекционируют его автографы, оспаривают друг у друга его рукописи, расставляют на книжных полках его полные собрания сочинений, украшенные посвящениями; у меня же едва ли найдется больше двух или трех его книг; безусловно, я намеренно не требовала назад все те, которые у меня брали на время; я намеренно не раскладывала по порядку его письма, некоторые из них даже затерялись: они были предназначены только мне и не являются отданными мне на хранение ценностями, которые я когда-нибудь должна буду передать им; я не наследница Робера и не свидетель его жизни: я его жена.

Возможно, Гита угадала мое смущение; с монаршей уверенностью государыни, которая повсюду чувствует себя дома, она положила мне на руку свою маленькую ласковую ладонь со словами:

— Но вам ничего не предложили! Позвольте мне проводить вас к столу. — Увлекая меня за собой, она улыбнулась с заговорщическим видом: — Мне очень хотелось бы, чтобы мы с вами как-нибудь поболтали вдвоем: такая редкость — встретить умную женщину. — Казалось, она только что обнаружила единственного человека во всем собрании, который способен был понять ее, и продолжала: — Знаете, что было бы мило? Если бы вы вместе с Дюбреем пришли поужинать в мое скромное жилище.

Это, пожалуй, самый тягостный момент испытания: когда они с небрежным или высокомерным видом требуют встречи. В ту минуту, когда я произношу привычные слова: «В настоящее время Робер так занят», — я чувствую их суровый взгляд, который обвиняет меня; и в конце концов я признаю себя виновной: да, я его жена, и все-таки по какому праву? Это ведь вовсе не причина, чтобы присваивать его: публичный монумент принадлежит всем.

— О! Я знаю, что значит с головой уйти в свое творчество, — заметила Гита. — Я тоже почти никогда нигде не бываю, и здесь вы меня встретили совершенно случайно! — Ее смех намекал, что я всего лишь приятно обманута, что на самом деле душой она вовсе не здесь. — Но это было бы совсем-совсем другое: скромненький ужин, куда я пригласила бы одних мужчин, — доверительно добавила она. — Не люблю общество женщин; я чувствую себя потерянной. А вы?

— Нет. Я прекрасно лажу с женщинами.

Она с сокрушенным видом удрученно взглянула на меня:

— Странно, очень странно. Должно быть, я ненормальная...

В своих книгах Гита охотно провозглашала более низкий уровень своего пола; она отрешалась от него, мнилось ей, мужественностью своего таланта и даже превосходила мужчин, ибо, наделенная теми же качествами, что и они, обладала, кроме того, особой, очаровательной заслугой быть женщиной. Подобное лукавство раздражало меня.

— Вы абсолютно нормальны, — профессиональным тоном заявила я. — Почти все женщины предпочитают мужчин.

Взгляд ее стал ледяным, и она без всякого вызова, но решительно повернулась к Югетте Воланж. Бедная Гита! Она разрывалась между желанием отклонить любой упрек в самолюбовании и в то же время воздать должное своим заслугам; потому она и пыталась внушить другим то, что желала бы, чтобы говорили о ней; но как быть, если они этого не говорили? Надо ли соглашаться оставаться непризнанной? То была мучительная дилемма. Заметив, что я одна, Клоди, как хорошая хозяйка дома, поспешила бросить меня в чьи-то объятия.

— Анна, вы никогда не встречались с Люси Бельом? В прежние времена она хорошо была знакома с вашей приятельницей Поль, — добавила Клоди, тут же устремляясь к вновь прибывшему.

— Ах! Вы знаете Поль? — обратилась я к натянуто улыбавшейся мне высокой брюнетке в брильянтах и черном полушелковом фае.

— Да, я очень хорошо ее знала, — насмешливым тоном сказала она. — Я одевала ее бесплатно, в качестве рекламы, когда открыла дом моды «Амариллис», в то время Поль дебютировала у Валькура; она была красива, но не умела носить туалеты. — Люси Бельом наградила меня одной из своих холодных улыбок. — Надо сказать, вкус у нее был неважный, а никаких советов она не слушала; бедный Валькур и я, мы оба настрадались.

— У Поль свой собственный стиль, — возразила я.

— В ту пору она его еще не нашла; она слишком восхищалась собой, чтобы понять себя; это вредило и ее ремеслу: у нее был красивый голос, но она не умела им пользоваться и совершенно не умела подать себя; ей так и не удалось добиться успеха.

— Я никогда ее не слышала, но мне говорили, что дела у нее шли весьма успешно; она получила ангажемент в Рио.

Люси Бельом рассмеялась.

— Она пользовалась неоправданным успехом, потому что была красива, но очень недолго и быстро сошла на нет; пение, как и все остальное, требует работы, а работа ее не увлекала. А что касается Бразилии, я помню эту историю; я должна была сшить ей платья; однако парня интересовали отнюдь не ее сольные концерты, и она очень скоро поняла это. Поль была вовсе не такой безрассудной, какой хотела казаться. Она делала вид, будто принимает себя за Малибран{71}, но, по сути, все, чего она желала, это найти серьезного человека, который бы заботился о ней, и быстро забросила все остальное. И она была права, ей никогда не сделать бы карьеры. Что с ней сталось? — спросила Люси внезапно подобревшим тоном. — Мне сказали, что ее избранник вот-вот бросит ее, это правда?

— Ничего подобного, они обожают друг друга, — твердо заявила я.

— Ах так! Тем лучше, — с явным недоверием в голосе произнесла Люси, — она так долго дожидалась его, бедная девочка.

Я пришла в замешательство; Люси Бельом ненавидела Поль, я не могла согласиться с тем образом, какой Люси предлагала мне: спесивой и ленивой потаскушки, которая, распевая, искала покровителя. Однако я заметила, что Поль, по сути, никогда не рассказывала мне ни о своих первых годах в Париже, ни о своей молодости или детстве. Почему?

— Могу я поприветствовать вас? Вы на меня больше не сердитесь? С притворно-смущенным видом мне улыбалась Мари-Анж.

— Мне было за что на вас сердиться! — ответила я, тоже улыбаясь. — Вы меня здорово одурачили!

— Я была вынуждена, — сказала она.

— Успокойте меня: у вас ведь нет шестерых братьев и сестер?

— Я, правда, старшая, — искренним тоном призналась она, — только у меня всего один брат, и он в Марокко. — Ее взгляд жадно вопрошал меня: — Скажите, что вам рассказывала Вантадур?

— Ничего особенного.

— Вы можете мне довериться, — взмолилась Мари-Анж. — Мне все можно говорить. Это входит сюда. — Она показала на уши. — И выходит отсюда. — Она показала на свой рот.

— Именно этого я и опасаюсь. Скажите лучше, что вам известно об этой долговязой мегере?

— О! Это потрясающая женщина! — отвечала Мари-Анж.

— Чем же?

— В своем возрасте она может заполучить всех мужчин, каких только пожелает, и притом умудряется мешать полезных с приятными. В настоящий момент у нее их трое, и все трое хотят на ней жениться.

— И каждый думает, что он один?

— Нет. Каждый думает, что один он знает, что есть двое других.

— А между тем она далеко не Венера.

— Говорят, что в двадцать лет она была еще безобразнее, но ухитрилась до неузнаваемости изменить себя. Такое бывает с некрасивыми женщинами, которые выбиваются в люди через постель, — с ученым видом заявила Мари-Анж, — только им приходится стараться изо всех сил. Люлю, верно, было уже где-то около сорока, когда при помощи капиталов папаши Бротто она открыла дом моды «Амариллис». Это стало приносить ей большой доход, и тут началась война. Теперь дело снова стремительно пошло на лад, но ей пришлось выложиться, — сочувственным тоном заметила Мари-Анж и добавила: — Вот почему она такая злая.