Третий ключ - Татьяна Корсакова

– Знаю. – Баба Маня вслед за ней проверила запор на калитке. – Вся Антоновка только об этом и говорит. Тоже еще удумал наш Аркадий Борисович.

– А мне кажется, это здорово, – пожала плечами Аглая. – Все будут в костюмах, девушки в бальных платьях...

– В дом иди, – баба Маня не дала ей договорить, – холодает что-то.

Холодает? При тридцатиградусной жаре? Аглая удивленно пожала плечами, прошла вслед за бабушкой в дом. Прерванный разговор она продолжила уже за ужином, сидя за накрытым крахмальной скатертью столом.

– Бабушка, Люськин папа из театра платья привез для завтрашнего бала, но я хочу пойти в том, что графиня твоей маме подарила. Сейчас допью чай и примерю. Ты же поможешь мне его перешить?

Баба Маня резко встала из-за стола, так резко, что из старинной фарфоровой чашки, которую она держала в руках, на скатерть выплеснулись остатки чая. Лицо ее при этом оставалось невозмутимым, лишенным всяких эмоций. Никогда раньше Аглая не видела у бабушки такого безжизненного выражения лица и такой непреклонности во взгляде, но длилось это всего мгновение.

– Помогу, – она кивнула, аккуратно поставила чашку на край стола, промокнула полотенцем пятно от чая. – Оно тебе великовато, придется в талии убирать. А этот ваш бал во сколько начинается?

– В девять вечера. Он на всю ночь, но ты, бабуля, не волнуйся, нас и в поместье, и обратно на автобусе отвезут, а там, ты же сама знаешь, Василий Степанович и Надежда Павловна, и председатель сказал, что людей выделит, – она говорила и с тревогой всматривалась в бабушкино лицо. – Все нормально будет, ты даже не сомневайся.

– Да я и не сомневаюсь. – Баба Маня принялась убирать со стола. – Только учти, с платьем завтра разбираться начнем, сегодня я устала...

Следующий день пролетел в заботах и хлопотах, но они того стоили. Платье, старательно отутюженное, подогнанное по Аглаиной фигуре, выглядело великолепно, куда красивее тех театральных нарядов, что привез из города председатель. И сама Аглая смотрелась в нем сногсшибательно. Возможно, впервые в жизни ей нравилось собственное отражение в зеркале. Платье удивительным образом маскировало все то, что Аглая с детства в себе не любила, и подчеркивало достоинства: тонкую талию, четкую линию плеч и шеи. И даже руки, затянутые в белые перчатки, уже не казались Аглае длинными и неуклюжими, а смуглая кожа, оттененная дымчатым сиянием, и сама приобрела удивительный золотистый оттенок.

Оставалось лишь что-нибудь сделать с волосами. Арсенал подручных средств у них с бабушкой был невелик, и подобающая случаю прическа никак не получалась. В конце концов Аглая просто закрепила волосы на макушке привезенной мамой из Индии перламутровой заколкой. Баба Маня окинула ее внимательным взглядом, удовлетворенно кивнула.

– Сейчас чайку заварю. – Она глянула на настенные часы, большая стрелка которых уже подбиралась к цифре восемь. – Не пойдешь же ты на бал голодной. Еще в обморок бухнешься, чего доброго.

В том особенном, восторженно-нетерпеливом состоянии, в котором пребывала Аглая, есть не хотелось совершенно, но она решила не обижать бабушку, поддернула шуршащую юбку, присела к столу.

Чай был, как обычно, очень крепкий и отчего-то сладкий, верно, баба Маня из-за недавних хлопот забыла, что внучка пьет без сахара.

– Вкусно? – Бабушка присела напротив, кулаком подперла щеку, посмотрела внимательно и немного тревожно.

– Очень, – Аглая кивнула и сделала большой глоток.

К приторной сладости чая примешивался странный, чуть горьковатый вкус.

– А что за чай такой? – спросила она, всматриваясь в кружащиеся на дне чашки чаинки.

– Да какой-то новый в сельпо завезли, говорят, для здоровья очень полезный, расслабляющий. – Баба Маня махнула рукой, жест этот получился плавным, точно размазанным. – Это чтобы ты не особо волновалась перед этим своим балом.

– Да я и не волнуюсь. – Аглая залпом допила чай, отставила чашку. – Зачем мне волноваться?

– А и правда, – бабушка смахнула со стола крошки, – нечего тебе волноваться, Глаша. Я уже обо всем позаботилась.

Теперь не только движения, но и слова ее казались медленными, растянутыми во времени. Аглая моргнула, потрясла головой, прогоняя накатившее вдруг головокружение, покачнулась и едва не упала со стула.

– Прости, золотко, – на затылок, в одночасье налившийся свинцовой тяжестью, легла мягкая ладонь, – так будет лучше...

Думал, господь мне горя достаточно отмерил, надеялся если не на щедрость, то хотя бы на милосердие. Зря надеялся...

Страшно писать, но надо, потому как такое горе в душе держать нельзя. Его бы выплакать, да слез нет, остается только дневник, давний мой исповедальник.

Лизонька умерла. Третьего дня нашли у пруда ее бездыханное тело. Моя девочка задушена и утоплена... Как жить теперь, не ведаю. Душа взывает об отмщении. Поклялся в церкви, перед иконой Спасителя, что найду душегуба и сотру с лица земли.

Настеньку отвез к Марии, даже на похоронах сестры быть не дозволил. Боюсь за нее теперь вдвойне, за нее и Митю.

А пуще всего боюсь за Оленьку. После смерти Лизоньки она точно умом помешалась, заговаривается и почти не спит, бродит ночами по дому, бормочет что-то. Но выглядит на удивление здоровой, уже давно на щеках ее не было румянца, а нынче цветет, словно роза, в трауре хороша какой-то нечеловеческой красотой.

Страшусь... Страшусь за свою семью. Уповаю лишь на дружескую поддержку. Илья Егорович всегда рядом. И Антонио обещал остаться в поместье, сколько понадобится, чтобы создать для Лизонькиной могилки надгробный памятник. Я знаю, каким он будет, видел наброски...

Люся выглядела странно, никогда раньше Аглая не видела ее такой решительной и серьезной. Она смотрела на присутствующих так, словно знала потаенные мысли каждого, словно разгадала загадку, нашла убийцу, осудила и уже вынесла приговор. Люся всегда была такой – безапелляционной, уверенной в своей правоте, не раздумывающей над словами. Вот и сейчас она вскинула подбородок, в упор уставилась на Сандро.

– Что, думал, я буду молчать?! Думал, переспал со мной и заимел алиби?! – Люсин голос вибрировал от ненависти.

Аглая украдкой глянула на Свирида, тот сидел мрачнее тучи, ни на кого не смотрел, вертел в руках толстый почтовый конверт.

– Люся, что ты такое говоришь?! – выступить в защиту Сандро решился только Степаныч.

– А то и говорю, что есть! – Ноготь с облезшим алым лаком нацелился Сандро прямо в грудь. – Ну, так я расскажу им правду, мой южный друг? Ты же не станешь возражать?