Рождение легиона - Gedzerath

– «Ну что, молодежь?» – голос ее был низким, но без грубости, свойственной базарным бабкам или спитым вокзальным толстухам – «Как поездка? Все ли пришлось по нраву? Что нового увидали там, в Эквестрии?».

– «Хорошо прокатились! Все понравилось!» – присаживаясь на диванах, без какого-либо удивления откликнулись мои попутчики. Похоже, подобные разговоры были им не в новинку, и я навострила уши, прислушиваясь к завязавшемуся разговору, глядя в широкое окно. Их было всего четыре на весь вагон, по два на каждой стене, но какие это были окна! Длинные, широкие, они разительно отличались от квадратных окошек эквестрийских вагонов, и глядеть в них было сущее удовольствие. Мало-помалу, я отключилась от доносившегося до меня разговора, не содержащего в себе ничего для меня интересного – впервые побывавшие в Кантерлоте пегасы вовсю расписывали его красоты, рассказывали про облачный Клаудсдейл, представлявший собой небольшую страну из облаков, смеясь и гримасничая, пытались передать ужимки столичной знати. Что ж, для них это и вправду было путешествие в экзотическую страну, раскинувшуюся за пределами их родины, а для меня… Чтобы не портить впечатление остальным напавшей на меня зевотой, я таращилась в окно, мало-помалу настолько увлекшись этим зрелищем, что даже забыла, что хотела сказать в ответ на промелькнувший на периферии сознания какой-то выпад в мою сторону черно-белого жеребца.

Свистнув, поезд выскочил из зеленого тоннеля деревьев, чьи ветви склонялись над крышами состава, словно арка храма, посвященного природе и ее могуществу, и без малейшего усилия, наддал ходу, словно радуясь вновь обретенной свободе. Постукивание колес сменилось тихим шипением, изредка прерываемым коротким покачиванием вагонов, словно рельсы под нами враз, вопреки законам физики и здравому смыслу, внезапно сменились магнитной полосой. «Шелковый путь», как объяснила мне заметившая мое удивление Соя – его поддержание требует от земнопони Сталлионграда немалых усилий, ведь рельсы просто-напросто сваривались друг с другом, образуя длинные, без стыков, полосы стали, по которым катили пассажирские поезда, но он был предметом всеобщей гордости, и многие пони считали своей почетной обязанностью хоть раз поработать на прокладке или обслуживании этих путей. Что ж, я могла ей поверить – без стука колес, казалось, будто вагон – это длинная комната, внезапно обретшая чудесную способность к перемещению, и укатившая в далекие края. Приникнув к окну, я с жадным любопытством разглядывала возделанные поля, разграниченные длинными, ровными рядами деревьев, тянувшиеся между ними дороги, соединяющие собой небольшие деревни, чьи широкие, словно прижавшиеся к земле дома, были раскрашены в синие, зеленые и желтые цвета. После двух лет, проведенных в Эквестрии, мой глаз тотчас же ухватился за эти жилища, так отличающиеся от стремящихся вверх, «пряничных» домов эквестрийцев. Собранные из чего-то, издалека напомнившего мне обычный брус, в подавляющем большинстве, они были одноэтажными, стремящимися не вверх, но вширь, вполне заменяя отсутствующие надстройки легкими, летними верандами, весело блестевшими своими стеклами на проносящиеся мимо поезда. Памятуя картины запустения, присущие оставшимся в прошлом деревням и поселкам, я прижалась носом к стеклу, но как ни старалась, так и не смогла увидеть разрушенные, покосившиеся хибары, выбитые окна или заросший бурьяном огород. Все дома казались хоть и не новыми, но ухоженными, стоявшими возле небольших, но тщательно возделанных полей. Казалось, что лишенные возможности, как встарь, неограниченно развиваться экстенсивно, вширь, потомки древней расы напряглись – и воспитали в себе невиданную доселе среди них педантичность, не позволявшую простаивать без дела ни одной полоске земли, ни одному водоему – зарастать ряской и тиной, а лесу – превращаться в заваленный мусором и упавшими деревьями участок бурелома. Даже полоса земли, граничащая с железной дорогой, была засеяна подсолнухами, благодаря отсутствию деревьев, вдоволь получавших солнца и дождя. Изогнувшись дугой, поезд пронзительно засвистел, переползая через мост – огромный каменный исполин, поднявший над водой высокие опоры-колонны, украшенные огромными, хотя и потемневшими от времени и паровозного дыма, символами молота и шестерни. Колеса загрохотали по вернувшимся стыкам, каменные бортики, доходившие до середины окон, бросали этот грохот нам в уши, отражая его вновь и вновь, пока творившиеся снаружи шум и лязг, смешавшись, не превратились в настоящую какофонию… Но поезд уже вылетел из каменного коридора на простор полей, лесов и перелесков, и вновь зашуршали под его колесами гладкие рельсы, неся нас к огромному городу-государству, царящему над всем востоком страны.

– «Гляди, Скраппи, а вот и Сталлионград!».

Вскочив на диван, я подтянулась и уселась на бортик высокой спинки, вновь прилипая носом к окну. Поля и огороды, очерченные грунтовыми дорогами, закончились – вместо них, куда-то вдаль, к горизонту, протянулись хорошие, мощеные камнем, многополосные тракты, по которым тянулись туда и сюда многочисленные повозки, фургоны, телеги. Следуя общему для Эквестрии правилу, они перемещались исключительно по центру дороги, не соблюдая какого-либо приказа, строго регламентировавшего, какой стороны придерживаться всему гужевому транспорту, следующему в одном направлении. Как влекущие их пони умудрялись не создавать больших заторов – я не представляла, но в тот момент, меня интересовали вовсе не они. В конце концов, на облаченных в ременную упряжь земнопони я нагляделась и в Кантерлоте, и меня больше занимал идущий по краям тракта четырехногий народ. Признаюсь, это был первый случай, когда я видела столько земнопони в одном месте – не разбавленные ни пегасами, ни единорогами, они сосредоточенно брели куда-то или присев на травку возле обочины, отдыхали или перекусывали, достав из седельных сумок какую-то снедь. Живот, возмущенный отсутствием обещанной еды, обиженно квакнул, но я посоветовала ему заткнуться и не возникать, во все глаза рассматривая четырехногий народ. Кое-где пони расступались, пропуская знакомые мне фигуры, облаченные в коричневую, ребристую броню, споро рысящие куда-то вдаль, к виднокраю, из-за которого уже выплывал огромный, белоснежный, град.

– «Гляди, вот он! Узнаешь?».

Но я уже видела сама, как из-за верхушек деревьев и силосных башен[249], наплывало что-то огромное. Что-то белое. Что-то пугающее в своей величественности. Две белоснежные фигуры, ярко освещенные солнцем, поднимались все выше и выше, пока, наконец, не заняли половину неба. Два статуи, размером способные поспорить с иными высотными зданиями прошлого, возвышались на нашем пути, две фигуры, вглядывающиеся вдаль громадами каменных глаз. Двое земнопони, стоящие на страже виднеющегося за ними города, жеребец и кобыла, были увековечены в напряженных, сосредоточенных позах. Жеребец поставил ногу на стоящую перед ним, словно щит, шестерню, в то время как у его подруги, застывшей рядом с ним, в зубах был зажат небольшой молот. Выкрашенные в ослепительно-белый цвет, они располагались на огромном, ступенчатом постаменте, украшенном зеленеющими деревцами, в толщу которого уходил широкий тоннель.