Память, Скорбь и Тёрн - Уильямс Тэд

Шаги были очень медленными, как будто шедший сильно ослабел или нес страшную тяжесть.

— Ну, и куда же мы идем? — Это был хриплый шепот: понятно было, что человек теперь не часто пользовался своим глубоким и грубым голосом. — Идем. Куда мы идем? Ну хорошо, я иду. — Последовал тихий хриплый звук, который мог оказаться смехом или рыданием.

Рейчел задержала дыхание. Первой шла кошка, высоко подняв голову. После почти недельного знакомства она была уверена, что ее ждет обед, а не опасность. Мгновением позже из теней на свет фонаря, с трудом двигаясь, вышел человек. Его бледное, покрытое шрамами лицо заросло длинной, тронутой сединой бородой; видно было, что он страшно исхудал. Человек не открывал глаз.

— Помедленнее, — проскрипел он. — Я слаб. Не могу идти так быстро. — Он внезапно остановился, словно почувствовал свет фонаря на изувеченном лице. — Где ты, кошка? — спросил он дрожащим голосом.

Рейчел наклонилась, чтобы приласкать кошку, которая радостно терлась о ее колени, потом бросила ей кусочек долгожданной соленой говядины.

— Граф Гутвульф. — После хриплого шепота Утаньята собственный голос показался ей слишком громким.

Человек вздрогнул и отшатнулся, едва не упав, потом, вместо того чтобы убежать, поднял перед собой дрожащие руки.

— Оставь меня в покое, проклятая тварь! — крикнул он. — Оставь меня с моим страданием. Преследуй кого-нибудь другого! Пусть уж меч получит меня, если захочет.

— Не бойся, Гутвульф, — сказала Рейчел поспешно, но при новом звуке чужого голоса граф тут же повернулся и заковылял прочь по коридору.

— Я оставлю здесь еду для тебя! — крикнула она. Оборванное привидение скрылось за поворотом, ничего не сказав. — Я оставлю ее и уйду. Я буду делать так каждый день. Тебе вовсе не нужно разговаривать со мной!

Когда замерло эхо его шагов, она дала кошке маленькую порцию вяленого мяса, и та начала жадно жевать. Большую миску с мясом она поставила в пыльную нишу, где ее не сможет достать кошка, но зато легко найдет живое пугало, если только наберется смелости вернуться.

Все еще не очень понимая, в чем заключается ее цель, Рейчел подняла фонарь и пошла обратно к лестнице, которая вела к верхним, более знакомым частям замкового лабиринта. Теперь дело сделано, и отступать уже поздно. Но зачем она сделала это? Теперь ей снова придется рисковать, поднимаясь на верхние этажи, потому что ее запасы были рассчитаны на одну экономную женщину, а не на двух взрослых и кошку с бездонным желудком.

— Риаппа, спаси меня от моей собственной глупости, — проворчала Рейчел.

Может быть, дело было в том, что только так она могла приносить хоть кому-то благо в эти ужасные дни? Она никогда не стремилась к благотворительности, считая большинство попрошаек здоровыми людьми, бегущими от любой работы. Но сейчас ей хотелось помочь Гутвульфу. Времена изменились, и Рейчел изменилась вместе с ними.

А может быть, она просто не может выносить одиночества? Рейчел привычно фыркнула — на этот раз на саму себя и на свою глупость — и поспешила по коридору к лестнице.

7

ЗВУК РОГА

Несколько странных событий произошли в первые дни после того, как принцесса Мириамель и ее спутники прибыли на Сесуадру.

Первым, и наименее значительным, была перемена, происшедшая с Ленти, гонцом графа Страве. Насупленный пирруинец провел первые дни в Новом Гадринсетте, расхаживая по местному рынку, приставая к женщинам и затевая драки с торговцами. Он всем показывал свои ножи, давая понять, что не побоится использовать их, если будет приведен в соответствующее настроение.

Как только прибыли герцог Изгримнур и принцесса, пирруинец немедленно удалился в отведенную ему палатку и некоторое время вообще не выходил оттуда. Его пришлось долго уговаривать покинуть сей безопасный кров даже для того, чтобы забрать ответ Джошуа его хозяину Страве. А уж когда Ленти понял, что герцог Изгримнур собирается при этом присутствовать, размахивавший ножами посланник ослабел в коленях, так что ему пришлось выслушивать инструкции принца сидя. Очевидно, — по крайней мере, в таком виде рассказывали эту историю на рынке — он и Изгримнур уже встречались раньше, и Ленти не нашел это знакомство особенно приятным. Получив ответ Джошуа, пирруинец поспешно покинул Сесуадру. Никто, включая и самого Ленти, особенно не жалел о его отъезде.

Вторым, куда более поразительным событием было заявление герцога Изгримнура, что высокий старик, которого он привез с юга, на самом деле был Камарисом са-Виниттой, величайшим героем эпохи короля Джона. По всему селению ходили слухи, что, когда Джошуа сообщили об этом в первый же вечер после возвращения герцога и принцессы, он упал перед стариком на колени и поцеловал ему руку, — а это выглядело вполне веским доказательством того, что Изгримнур говорил правду. Как ни странно, однако, предполагаемый сир Камарис ни капли не был тронут жестом Джошуа. В Гадринсетте немедленно стало известно, что старик был ранен в голову, сошел с ума от пьянства, или колдовства, или огромного количества других причин и принял обет молчания.

Третьим и самым печальным происшествием была смерть старого Таузера. В ту ночь, когда вернулась Мириамель, бедный шут умер во сне. Большинство согласилось на том, что его старое сердце не выдержало такого возбуждения. Те, кто знал, через какие ужасы прошел Таузер вместе с ближайшим окружением Джошуа, были не так в этом уверены, но, в конце концов, шут был очень старым человеком, так что в его уходе никто не находил ничего странного. Двумя днями позже на похоронах Джошуа очень тепло говорил о нем, напомнив немногочисленным провожающим о долгой службе Таузера королю Джону. Однако некоторые заметили, что, несмотря на эту хвалебную речь, Таузера похоронили рядом с погибшими в последней битве, а не вместе с Деорнотом в саду за Домом Расставания.

В память о том, как Таузер учил его основам музыкального мастерства, арфист Сангфугол проследил, чтобы вместе со стариком похоронили лютню и потрепанный шутовской наряд. После того как могила была зарыта, Сангфугол и Саймон вместе разбросали по темной земле первые подснежники.

— Говорят, что он должен был умереть, когда вернется Камарис. — Мириамель плела ожерелье из собранных для нее Саймоном подснежников. — Один из немногих людей, которых он знал в прежнее время. Они так и не успели поговорить. Правда, я думаю, Камарис вряд ли что-нибудь сказал бы ему.

Саймон покачал головой:

— Таузер говорил с Камарисом, принцесса. — Он помолчал. Ему все еще казалось странным называть ее этим титулом, особенно когда она сидела так близко к нему, живая, дышащая. — Когда Таузер увидел его — еще прежде, чем Изгримнур сказал, кто это, — он побелел. Он сложил руки вот так, постоял молча, а потом прошептал: «Я никому не говорил, лорд, клянусь!» И ушел в свою палатку. Я думаю, никто, кроме меня, не слышал, как он это сказал. Я не знал, что это может значить, — и не знаю до сих пор.

Мириамель кивнула:

— Я думаю, теперь уж мы никогда не узнаем. — Она взглянула на Саймона и быстро опустила глаза.

Саймон подумал, что сейчас она красивее, чем когда-либо. Ее волосы снова стали золотыми, краска сошла с них. Они были по-мальчишески коротко подстрижены, но Саймону скорее нравилось, как они подчеркивают линию ее подбородка и зелень глаз. Даже слегка более серьезное выражение лица, появившееся после путешествия, делало ее еще привлекательней. Он восхищался ею — вот нужное слово — и ничего не мог поделать со своими чувствами. Ему хотелось защитить ее от всего на свете, и в то же время он прекрасно понимал, что она никогда не позволила бы обращаться с ней, как с беспомощным ребенком.

Саймон чувствовал, что с Мириамелью произошли еще какие-то изменения. Она по-прежнему была доброй и вежливой, но появилась некоторая отдаленность, которой он не помнил, и даже замкнутость. Хрупкое равновесие, выкованное ранее между ними, сейчас было нарушено, но Саймон не совсем понимал, что же пришло на его место. Мириамель была слегка отчужденной и в то же время знающей о нем больше, чем когда-либо раньше. Казалось, он чем-то пугал ее.