Кровные узы - Роберт Асприн

Любовь к ней была, это да. Но хорошо ли это?..

— Хорошо, — крикнула она в ответ. — Киван, — прокричала она, обращаясь в другую сторону, — поворачивай кран, парень, раствор уже мокрый! Вон на те три ряда. Да, на эти. Давай на подъемник! Где чернорабочие?

Сивени проследила, как указанный ею камень втащили на место и обвязали веревками подъемника. Пока рабочие ворчали, она позволила себе на мгновение рассредоточиться и прислушаться. Она «услышала» звук натачиваемых ножей; кто-то закричал, когда внутрь его проникли уверенные руки, в то время как другие руки прижали этого человека к ложу. Сивени улыбнулась про себя. Она всегда была единым божеством, вечно придумывая что-нибудь, чтобы избежать расслоения личности, образования двуединых, триединых и каких там еще богов. Но теперь, после заклятия Харрана и их пути к вратам Ада и обратно, она стала единой в четырех лицах. Интересно. И очень неуютно.

Она стояла, опираясь на только что уложенный камень, когда рядом с ней легла тень.

— Молин, — сказала Сивени.

— Как вам это удается, госпожа? Я хотел сказать, как вы узнаете, что кто-то приближается к вам сзади? Сивени напряглась.

— В такую солнечную погоду, — сказала она, — надо быть просто слепой, чтобы не увидеть вашу тень. Новые камни уже поставили? Для сооружения укрытий — для лучников потребуется более мягкая порода.

— Все готово. Зайдите, выпейте чашку чего-нибудь прохладительного.

Сивени отошла от камня, гадая по поводу странных интонаций в голосе жреца и призывая себя не показывать виду. Она беззаботно прошла мимо Молина в шатер, разбитый для него на строительной площадке так, чтобы можно было с уютом присматривать за рабочими, да и за Сивени тоже. Откинула полог. Шелк, обратила она внимание. И вовсе не потому, что шелк лучше всего подходит для палаток.

Внутри было лишь два стула, стоявших слишком близко друг к другу, на взгляд Сивени. Сев на тот, что получше, она подождала, пока Молин нальет ей. Массивный и величественный, жрец сел на другой стул и долго смотрел на Сивени перед тем, как протянул руку к графину и двум чашам, стоявшим на столике между стульями. «Тревога!» — пропел Сивени мозг Молина. Любопытство нарастало. Мысли вились друг вокруг друга и душили, словно плющ, растущий на голых камнях…

— Почему вы живете в этой крохотной дыре в Лабиринте? — спросил Молин, наполнив чашу и передав ее Сивени. — Думаю, вы могли бы позволить себе нечто получше на те деньги, которые я плачу вам.

Сивени приняла у жреца чашу и серьезно посмотрела на него, жалея, что у нее нет копья, извергающего молнии, тогда Молин не посмел бы задавать такие вопросы.

— Слишком хлопотно заниматься переездом в самый разгар работы, — ответила она.

— Ах, да. Позвольте еще один вопрос, по поводу вашего несомненного опыта. Какие работы вам уже приходилось вести?

Получше, чем то, чем ты занимаешься сейчас, подумала Сивени, поднимая чашу и принюхиваясь. В самой глубине букета она уловила запах знакомой травы. Это она открыла ее и такого ее применения не одобряла.

— Стипия, — сказала Сивени, одновременно и отвечая на вопрос жреца, и называя дурман. — Стыдитесь, Факельщик. Приготовления надо начинать за несколько недель, если вы собираетесь напоить кого-то, чтобы выпытать у него самые сокровенные тайны. Хотя, возможно, вы думали лишь о том, чтобы я не страдала от следующего превращения. Трогательная мысль. Но я справлюсь с этим сама. Мне больно, что вы мне не доверяете.

— Вы живете вместе с простым цирюльником и женщиной, бывшей когда-то безумной, — сказал Молин. — Теперь она нормальна Как это произошло?

— Хорошее общество? — усмехнулась Сивени. О, где мои молнии, о, хотя бы один приличный раскат грома среди ясного неба, чтобы повергнуть ниц это наглое создание! — Я не колдунья, если вы подумали об этом А если бы и была, какой от этого прок в настоящее время? Большинство волшебников сейчас рады тому, что могут превращать молоко в сыр. А все ваши беды оттого, — добавила она, — что я пришла ниоткуда и у вас нет надо мной власти… и в то же время никакого выбора, кроме как довериться мне, ибо я уже четырежды спасла вашу стену от зыбкой почвы, на которой ее пытались построить, и буду продолжать делать это до завершения строительства.

Молин постарался как можно спокойнее посмотреть на нее и нарочито беззаботно отпил из своей чаши.

— Подозреваю, что вы приняли артикум, — сказала Сивени. — Проследите за тем, чтобы в ближайшие день-два не есть ничего, приготовленного из овечьего молока последствия будут печальными. По крайней мере, весьма неудобными для человека, которому приходится долгие часы проводить без возможности отойти облегчиться.

— Кто вы? — совершенно безучастно проговорил он.

— Я — зодчий, — сказала Сивени, — и дочь зодчего. Если мне доставляет радость творить шедевры, живя в грязи, то это мое дело. Если вам угодно, считайте, что я делаю это для того, чтобы моя семья в будущем жила в безопасности. У вас есть какие-либо жалобы по поводу моей работы?

— Никаких, — сказал Молин Это прозвучало так, словно жрец предпочел бы иметь жалобы.

— Разве вы каждый день и ночь не проверяете соответствие проводимых работ чертежам? И разве ваши соглядатаи обнаружили хоть один камень, уложенный не на место, или вообще хоть что-нибудь не так, как должно быть?

Молин Факельщик молча глядел на нее.

— Тогда позвольте мне заняться своим делом и оставьте мое жалованье в покое, — она весело посмотрела на него. — Нам нужно проследить за закладкой новой части стены, — добавила она

Осушив чашу, Сивени с оценивающим видом поставила ее.

— Это действительно добавляет кое-что к букету, — сказала она, поднимаясь. — Идемте.

И она вышла в жаркий солнечный день, Молин последовал за ней. Тревога по-прежнему пела у него в голове; теперь и у нее тоже.

Он что-то подозревает… хотя подозревать-то нечего. Если потребуется, жрец причинит зло Харрану и Мриге, чтобы узнать правду. Жалкий смертный! Почему он не может не вмешиваться?

Я должна что-нибудь придумать.

У меня никогда не было таких проблем, пока я была одна!

— Эй, Сероглазая, ты готова?

— Иду, Киван, — откликнулась Сивени, направляясь вдоль каменной стены под взглядом Факельщика, похожим на копье, только без молний.

— Извините, что я не могу усыпить вас на время операции, — сказал Харран мужчине, которого оперировал. — Рана на руке очень глубокая, я могу задеть нерв и не узнать об этом, если вы будете спать, и тогда после того как зелье выветрится, от руки не станет никакого проку.

Плотник — Харран забыл его имя, как всегда забывал имена своих пациентов, — застонал и уселся на стул с помощью своей жены. Харран отвернулся, занявшись мытьем инструментов и не замечая окружающей обстановки. Он был жрецом, привыкшим к чистым просторным храмам, свежему воздуху, надраенным столам, свету. Оперировать кого-то на столе, на котором за пять минут до этого лежал куриный помет, не было делом необычным — перестало быть таким, — но нравиться оно ему никогда не будет.