Ересь - С. Пэррис

Я кивнул, уже не на шутку заинтригованный. Мы остановились на том самом месте, где Сент-Милдред-Лейн переходит в Хай-стрит. Оглядевшись, увидели ряды домиков и светлые стены зданий колледжа. В этот час улица была пустынна, небо спокойно отражалось в воде, заполнившей дорожные канавы.

— Там, дальше по улице, таверна «Цветок лилии», — сообщил Томас, указывая влево. — Дорогое заведение, сэр. — Он машинально дернул самого себя за рукав мантии.

— Пустяки, — легкомысленно отвечал я, побренчав висевшим у меня на поясе увесистым кошельком — даром Уолсингема. Мы неторопливо направились к таверне, выбранной Томасом, и я с деланой небрежностью спросил: — Вообще-то я местных заведений не знаю. Как насчет «Колеса Катерины» — что-нибудь о нем слышали?

Я покосился на Томаса и успел заметить мелькнувшее на его лице выражение страха, однако парень быстро справился с собой.

— Мне кажется, это сомнительное место, сэр. К тому же студентам не разрешается выходить за городские стены. Если кто-то попадется на этом, ему здорово влетит.

— В самом деле? Странно. Вчера я вышел на прогулку и своими глазами видел молодого человека в студенческой мантии, который вышел за городские ворота.

Томас равнодушно пожал плечами:

— Кто-нибудь из коммонеров. — В голосе его не слышалось горечи, он как будто давно уже смирился с тем, что для богатых действуют особые законы, и не ждал перемен к лучшему.

— Кто-нибудь вроде вашего хозяина Габриеля Норриса?

— Если можно, не зовите его моим хозяином, сэр. Разумеется, я прислуживаю ему, но к чему лишнее унижение?

Мы остановились перед двухэтажным побеленным зданием с фасадом по Хай-стрит. Домик был ухоженный и чистый, а внутри мы увидели столь же уютный и приятный зал — в общем, полная противоположность «Колесу Катерины». Аромат жареного мяса защекотал нос, едва мы переступили порог. Выскочил улыбающийся хозяин. Фартук обтягивал его брюхо, такое толстое, что казалось, хозяин вот-вот разродится. Он провел нас к столику, на ходу перечисляя имеющиеся блюда — их было столько, что я успел перезабыть половину, прежде чем его монолог завершился. В итоге мы заказали сыр, ячменный хлеб и каждому по кувшину пива. Томас огляделся по сторонам с таким восторгом, словно впервые вышел в город и ждал от неожиданной свободы всяческих чудес.

— Итак, Томас, — ласково заговорил я. — Что вы хотели мне поведать?

Юноша приподнял голову и пугливо поглядел на меня, решаясь.

— Три дня тому назад, в тот день, когда я так бесстыдно обратился к вам прямо во дворе, в день вашего приезда, сэр… В тот день я кое-что узнал об отце.

Он умолк, тяжело вздохнув, и как раз в этот момент мальчишка-разносчик подскочил к нам с пивом и хлебом. Тут я вспомнил Хамфри Причарда с его латынью и подумал: с тем тоже надо поговорить. Томас уткнулся лицом в кружку и дул пиво так, словно его мучила жажда. Я подождал, пока он опустит кружку на стол, и мягко задал следующий вопрос:

— Вы с отцом, значит, поддерживаете связь?

— Мы переписываемся, — кивнул Томас. — Как вы сами понимаете, все наши письма вскрываются по личному распоряжению графа. Мой отец в Реймсе, в Английском колледже, где готовят священников для миссии в Англии. Любое письмо оттуда представляет интерес, к тому же все считают, что я разделяю убеждения отца, и ждут, когда я выдам себя. Следят за каждым моим шагом, ни с кем заговорить нельзя. Насчет этого, — он указал на хлеб и сыр, — они тоже будут допрашивать меня, когда пронюхают.

— «Они» — это кто? — уточнил я, в свою очередь отпивая глоток пива. — Кто перехватывает письма?

— Ректор. И доктор Ковердейл. Когда отца изгнали, он хотел и меня выпереть из колледжа. Твердил, что, если меня оставить, подумают, будто колледж пригрел паписта.

Говорил он с досадой, но я пристально следил за выражением его лица и готов был поклясться: Томас не знает, что его враг недавно был убит.

— Но на самом деле вы не папист? — подбодрил я юношу.

— Я — сын паписта, а значит, моя верность королеве и Англии под сомнением. В конце концов ректор разрешил мне остаться в колледже, но Ковердейл добился, чтобы меня лишили стипендии. Не думаю, чтобы и ректор особо сочувствовал мне, однако он счел, что моя переписка с отцом еще пригодится. — Парень коротко, сердито засмеялся. — Здорово же они промахнулись! Отец пишет только о погоде и своем здоровье, а я ему про учебу. Ни о чем больше мы писать не осмеливаемся. А тут еще прошел слух, будто граф Лестер поместил в колледж собственного соглядатая, вот до чего они опасаются папистского заговора.

— Соглядатая поместил? Это точно? — Я аж вперед подался.

— Не знаю, сэр. Если он человек опытный, я в любом случае не смог бы его разгадать, правильно?

— Значит, веру отца вы не разделяете?

Томас спокойно выдержал мой взгляд, он был готов к испытаниям.

— Нет, сэр, не разделяю. Плевать мне и на папу, и на Рим. Я мог бы поклясться в этом, но все равно останусь под подозрением. Так что толку?

Я исподволь наблюдал за ним.

— Какие новости вы получили от отца три дня назад? — спросил я. — Он заболел?

Томас покачал головой, энергично работая челюстью.

— Плохие новости, — с горечью заговорил он, когда прожевал и проглотил. — Он… — Парень прервался, поднес кусок хлеба ко рту и посмотрел на меня так, словно видел впервые. Его взгляд тревожно впился в мое лицо: он пытался сообразить, можно ли мне довериться. — Вы обещаете, что никому об этом не расскажете?

— Клянусь, — искренне ответил я, для большей убедительности кивая и глядя парню прямо в глаза.

Он всмотрелся в мое лицо, потом тоже кивнул.

— Мой отец не вернется в Англию. Никогда не вернется, даже если королева Бесс собственноручно подпишет помилование.

— Почему же?

— Потому что он счастлив. — Последнее слово Томас подчеркнул, не скрывая гнева. — Он счастлив, доктор Бруно, он обрел свое призвание. Иногда мне кажется, что он намеренно выдал себя, чтобы получить возможность открыто исповедовать свою веру. Свои письма он диктует писцу — знаете, почему?

Я покачал головой; впрочем, Томас продолжал, не дожидаясь:

— Его допрашивали в Тайном совете. Подвешивали за руки, он висел по восемь часов кряду. Он терял сознание, но так ничего и не сказал. Правой рукой он теперь почти не владеет, но он бы с радостью пошел и на смерть, почитая себя мучеником. Три дня назад я узнал, что мой отец собирается принять обет и стать членом ордена иезуитов. — Голос его стал почти издевательским; вот только над кем он издевался? — Теперь Церковь заберет его со всеми потрохами, и он думать забудет, что когда-то у него были жена и сын.

— Ни один отец так не поступит! — горячо заступился я.

— Вы его не знаете. — Рот Томаса сложился в жесткую складку. — Мы — старая католическая семья, сэр! Но скажите, как может религия, исповедующая любовь, требовать от человека, чтобы он разорвал все узы любви и родства? Проповедовать мученичество ради будущей жизни где-то на небесах, а близкие пусть страдают! Не желаю я знать Бога, который требует подобных жертв!

Нервными движениями он мелко искрошил свой кусок хлеба и потянулся за другим. Рука его высунулась из потрепанного рукава, и я увидел на запястье Томаса грязную, неумело наложенную повязку. Местами она была в засохшей бурой крови, местами в свежей алой.

— Что у вас с рукой? — спросил я.

Он поспешно натянул рукав пониже, скрывая повязку.

— Ничего страшного.

— Выглядит довольно скверно: кровь, похоже, хлестала ручьем. Давайте я осмотрю рану.

— Вы разве доктор? — огрызнулся он, пряча руку, словно боялся, что я и без его разрешения сорву повязку.

— Доктор богословия, — усмехнулся я. — Однако в бытностью монахом я составлял бальзамы и мази. Позвольте мне осмотреть рану, хуже не будет.

— Благодарю вас, не надо. Пустое, я сам виноват: точил Габриелю бритву, и рука сорвалась.

Опустив взгляд, молодой человек сосредоточил внимание на еде; тема была закрыта. Я насторожился, но постарался не обнаруживать своего интереса к бритве Габриеля.

— Стало быть, мастер Норрис к университетскому цирюльнику не ходит? — с деланым безразличием поинтересовался я.

Томас выдавил улыбку:

— Говорит, это циркач, а не цирюльник, и предпочитает бриться сам.

— Когда вы точили бритву?

Томас прикинул:

— В субботу, вероятно. Он собирался побриться перед диспутом.

— И с тех пор бритва лежит на обычном месте?

— Не знаю, сэр. Я не смотрел. Наверное, куда ей деваться?

Он наморщил в удивлении лоб.

— А мастер Норрис когда-нибудь одалживает бритву друзьям?

— Никогда, сэр. Он к своей собственности ревниво относится. Многие вещи у него ценные, или же они дороги ему потому, что достались от отца.