Сибирский рассказ. Выпуск V - Пётр Денисович Аввакумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Приехал! Приехал, милый мои старик! Вот молодец! — радостно восклицал он. Приветливо улыбались и Степан с Нюргуном.
Но Ефим, едва не ударив внука, вырвался из его объятий, а когда тот снова бросился к нему, — отстраняясь, протянул руки.
— Что ты сделал?! Как ты посмел! — прокричал никогда не повышавший голоса Ефим, указывая на священное дерево.
От этого крика Гриша сжался, будто получил оплеуху, весь как-то сник, сделался маленьким и жалким. Ефим же, схватив за повод оленя, быстро обошел вокруг Осургината, не отрывая взгляда от его верхушки. Степан и Нюргун, так ничего и не поняв, следом за ним вскинули головы и пытались разглядеть, что же увидел там, в ветвях, разозлившийся дед. А он, качаясь на шатких стариковских ногах и дергая не поспевающего за ним оленя, кинулся прочь по тропе, словно уходя от погони.
— Ни-ничего не понимаю… Ни-ни-чего… — смятенно обронил Степан.
— В чем дело, Гриша? Чего это он?.. — вопрошающе уставился на друга Нюргун. — Идя дерева ему жалко? Да их вона сколько кругом.
Ничего не ответив, Гриша медленно побрел к палатке.
— Может, догнать старика? Как же он назад на ночь глядя?! — забеспокоился Степан, — Семьдесят верст же до сена…
— Бесполезно… Не вернется… — безвольно проронил Гриша и скрылся в палатке.
Поняв, что случилось что-то непонятное и нехорошее, Степан заглушил мотопилу. Навалилась гнетущая тишина. Потом они втроем долго сидели в палатке, не зажигая свечи и не глядя друг на друга. Только потрескивал огонь в железной печурке, неяркими вспышками высвечивая хмурые лица.
…Гриша нарочно поставил палатку так близко от Осургината. Ему хотелось, чтобы новые друзья сполна ощутили всю мощь и красоту диковинного дерева. Его дерзко взметнувшаяся в небеса могучая крона то плавными переходами, почти неуловимо, то резко и неожиданно преображалась едва ли не ежечасно. Рано утром, когда вокруг еще не рассеивались сумерки, макушка Осургината вдруг вспыхивала золотистым пламенем — это первые лучи восходящего солнца высекали огонь о его вершину. Солнце поднималось выше — и пламя растекалось вниз по ветвям. Днем дерево слепило серебристым инеем, нежно опушившим его старый и многое повидавший ствол. А по вечерам, когда из чащи выползали длинные черные тени и бесшумно опускалась тьма, вершина Осургината долго-долго алела, в ней гасли последние искры уходящего светила. А ночью… Ночью, выйдя из палатки и бросив случайный взгляд на Осургинат, парни не раз вздрагивали от удивления: накипь темноты поглощала все вокруг, и только вершина Осургината сияла светлой позолотой — это ласкала ее своим светом поздно выходящая на небосклон луна.
Для Степана и Нюргуна Осургинат был просто деревом, большим, красивым — и только Гриша, конечно, задумывался о том, что боготворить и охранять дерево заставило его предков нечто большее, чем просто суеверие, но это «большее» казалось ему преувеличенным, надуманным.
Человек быстро привыкает ко всему, в том числе — и к красоте. Привыкли к волшебным преображениям Осургината и молодые охотники. А вот привыкнуть к морозу было нельзя. Ненасытная печурка требовала все больше дров, а сушняка поблизости не было, приходилось носить его издалека. Переставлять палатку и заново обосновываться не хотелось. И вот тогда они все чаще стали посматривать на нижние сухие ветви Осургината: при такой толщине их хватило бы на добрый месяц.
…Поздним вечером Гриша обратился к друзьям, которые так и сидели молча в своих углах:
— Я это должен был рассказать вам раньше… Но послушайте хотя бы теперь… Лиственница, которую мы хотели спилить на дрова, стоит, как вы сами видели, на видном месте, самом высоком мысу Лютенги, с любого из увалов видно ее, нет ей в этих краях равных по красоте и мощи. Потому, наверное, именно на этой лиственнице ведут весной свои любовные игры белки, собираясь с ближних притоков речки. Видно, и белкам не чуждо чувство красоты… Эту лиственницу мои предки-эвенки окрестили Осургинатом — деревом счастья и изобилия. По тому, сколько собиралось тут белок, они умели очень точно определить их урожай на будущий год. По их законам весной нельзя было даже подходить к Осургинату, а в любую другую пору года — стрелять в сидящих на нем птиц или зверьков. Нарушение считалось тягчайшим из грехов… Было во всем этом, как я сейчас понимаю, больше народной мудрости, чем суеверия. Осургинат и подобные ему деревья были как бы мини-заповедниками, где те же белки могли безбоязненно заводить семейства и размножаться, чтобы потом пополнять окрестную тайгу. Дед Ефим рассказывал, что его дед в свое время видел на ветвях Осургината одновременно несколько сотен белок, да и сам дед до сотни насчитывал… В минуту тяжелых дум мужчина-эвенк шел к Осургинату, чтобы, любуясь его красотой и игрой белок, рассеять грустные мысли, найти единственно правильное решение, определить по его величию глубину своей души и разума, попросить счастья и благополучия. Много поколений рода Камыргиных тянули отсюда свои охотничьи тропы и тропы жизни.
— Почему же ты не рассказал всего этого раньше? — возмутился Степан. — Позволил почему?! Да знай я, что это — Осургинат, я бы близко к нему не подошел. Мало ли в лесу деревьев, притащили бы, не надорвались!
— Почему не рассказал? — переспросил Гриша и, вздохнув, тихо ответил: — Боялся, что смеяться станете, суеверия, мол, развел. Да и казалось почему-то, что спалим это дерево — белки выберут себе другое…
— Да… скверно получилось… — поддержал Степан. — И мы с тобой, Нюргун, хороши. Пусть этот, как говорят у нас, Иван, не помнящий родства, поднял на Осургинат руку, а мы что же? Пусть не знали, что дерево священное и особенное, но ведь видели же, что красоту рушим. И какую! Сами же поперву рты разевали… Тоже мне, следопыты, «хозяева» Лютенги. Да деду Ефиму не то, что озлиться надо было, а выгнать нас всех отсюда в три шеи!
Какое-то время они сидели молча, а потом,
