Молитесь за меня - Виктор Лихачев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Давайте ещJ раз прокатимся? С ветерком! - у Анны было хорошее настроение. - В
соседний райцентр через два часа поезд из Москвы приходит, я обычно туда за пассажирами еду. Вас довезти - крюк небольшой. Чтобы поговорить обстоятельнее, матушка Евгения согласилась. На этот раз она решила
подробнее расспросить таксистку о еJ работе. Ибо себе она уже расшифровала сон: гора
это путь на Небо, к Богу. Анна поднялась выше неJ, ради Бога бросившую налаженную жизнь, надежды на создание семьи. Почему? Анна рассказывала охотно, ей явно льстило внимание матушки. Как живJт? Да как все сейчас. Трудно. Раньше у них в парке было четырнадцать машин, осталось четыре. Считается, что шофJр
берJт у руководства машину в аренду. Есть клиент, нет, а в конце месяца выложи положенные деньги. Запчасти, ремонт - тоже из своего кармана. Но ничего, выкручиваемся. Муж шахтJр, грех жаловаться - пьJт в меру, детей любит, целыми днями на даче возится. Впрочем, что ему ещJ делать - работает два дня в неделю, а деньги и за них не платят. Получается, всю семью
кормлю.
- Да, - вспомнив, обернулась к матушке Анна. - А я ведь у вас в монастыре на службе была. Причаститься не получилось, а батюшка в самом деле понравился. Хорошо служит.
- Что же меня не нашла?
- По сторонам посмотрела - не увидела, а специально спрашивать как-то неудобно было.
И тогда матушка решила спросить напрямую.
- Когда мы виделись ... в тот раз ... я тебе о грехах говорила. Ты на меня не обиделась?
А на что обижаться? Вы же правду говорили. Вот, - и она показала на пачку сигарет,
лежащую под лобовым стеклом, - сколько раз обещания себе давала: брошу. А ни черта не получается. Ой, простите, - и она опять засмеялась своим смехом, который уже
не раздражал матушку. Анна смеялась, откидывая назад голову, очень громко. Вырвалось.
А правду говорят, что ... нечистого лучше не вспоминать?
- Скажи, - словно не слыша еJ вопроса, вновь обратилась к Анне монахиня, скажи, ты, наверное, в жизни ни на кого не обижаешься? Не осуждаешь никого, да?
Куда вы хватили! Чего-чего, а косточки мы бабы другим людям помыть любим. Я что,
особенная? А обижаться, по-моему, тоже с умом надо.
- Как это с умом?
- Обидит меня человек несправедливо, а потом извиниться - мол, с горяча, - что же обиду в сердце держать? Бывает, и сама наорJшь на человека, потом отойдJшь, остынешь...
Последние слова Анна оборвала, не докончив фразы. Машина встала.
- Что-то случилось? - спросила матушка.
Чуть не проскочила за разговорами, - и Анна головой указала направо. Чуть сзади из
маленькой деревушки на большак выходила полевая дорога. По ней почти бежали две
старушки.
Да не бегите, "одуванчики", подожду. - И, обращаясь к матушке, добавила. Добросим
бабок до села? Они за хлебом в магазин топают. Это, почитай, километров шесть в одну сторону.
В это время подбежали к машине старушки.
- Спаси Господи, спаси Господи! Здравствуй Анна, мы уж думали, что ты раньше проехала.
- Ну и прошлись бы. Говорят, полезно. Старушки увидели матушку. Лица их были знакомы ей, а уж то, что Анна везJт матушку настоятельницу, привело их в восторг.
Ладно, хватит кудахтать, - с деланной сердитостью проговорила Анна. - Я из-за вас к
поезду опоздаю. Бабушки притихли, сложили руки на своих многочисленных сумках и
словно окаменели. Но когда через пять минут они высаживались у магазина, старушки вновь загалдели, не жалея превосходных эпитетов Анне. Та только отмахнулась. Не успела за ними захлопнуться дверь, как
перед машиной возникла женщина:
Анна, помоги! Тут дед Михайло со вчерашнего дня околачивается. С Григорием скотником
пенсию обмывает.
- Ну и флаг ему в руки. А я - то что могу сделать?
- Да бабка его, - она же тJтка мне, - извелась небось, совсем! А он ещJ деньдва, с этим обормотом всю пенсию пропьJт. Тебя-то дед уважает.
- Где он?
- Да вон у магазина сидит. Михаил Иваныч, - внезапно закричала женщина, - тебя Анна зовJт.
К удивлению матушки дед не заставил себя долго ждать.
- Привет, радость моя! - изрядно поредевший рот старика расплылся в улыбке. - ЧJ звала?
- ЧJ звала, чJ звала... Такси подано, сэр. Садись, старый хрыч, довезу прямо до дому.
- Ладно шутить, ведь в обратную сторону.
Так из большого уважения, да и матушка благословит, а то ведь оставишь бабку свою без
пенсии... По разговору Анны монахине было трудно понять, когда та говорит серьJзно, когда нет. Но дед послушно погрузился на заднее сиденье, "Волга" развернулась и понеслась в обратном направлении. Затем ехали полевой дорогой, сворачивали ещJ куда-то - матушка не знала этих мест, - пока наконец деда не довезли до самого дома.
Когда ехали обратно, матушка спросила:
- Вы же опоздать можете к поезду...
- А! - только махнула та рукой. - Пустяки. Да и вы разве по-другому бы поступили?
- Я? - переспросила монахиня, - и не нашлась что ответить... Она попыталась уговорить Анну высадить еJ, чтобы той не делать лишний крюк, но таксистка
была неумолима.
- Я же обещала.
Позже матушка у своих же послушниц узнает, что Анну знают во всех окрестных деревнях. И она никогда не проедет мимо идущего старика или маленького ребJнка, если в машине есть место. Но это настоятельница узнает позже. Пока же, прощаясь с Анной, она поцеловала еJ. Женщина смутилась, не ожидав от строгой, одетой во всJ чJрное монахини такого порыва.
- Матушка настоятельница, если что надо будет, довезти куда - только свистните, ой, то есть, ... позовите.
- Хорошо, Анна, - ответила та и быстро пошла от машины. Но у самых ворот обернулась. Анна уже заводила машину.
- Не слышу, матушка? - таксистка высунулась из окошка.
- Молитесь за меня, Анна, - тихо произнесла мать Евгения и скрылась в проJме монастырских ворот.
- Что вы сказали? - проводив взглядом монахиню, Анна посмотрела на себя в зеркало.
- Да, Анюта радикулит ты себе уже нажила, а теперь, оказывается, на старости лет глухой стала, пора на пенсию.
Через секунду "Волга" неслась по дороге обратно в город, потому что к поезду из Москвы было
уже не успеть.
Недописанный рассказ.
Однажды привели меня путевые дороги в маленькое село, затерявшееся среди тульских степей. Черняево или Черняхино - сейчас и не припомню. Прошел я в тот день около сорока километров, сил идти дальше не было, как же возликовало мое сердце, когда, поднявшись на очередной пригорок, внизу увидел огоньки. Деревня ложилась спать, но, к моему счастью, ночлег удалось найти очень быстро, буквально во втором или третьем домике от края. Мои хозяева оказались симпатичными людьми. После позднего ужина мы долго разговаривали. Алексей Иванович и Евдокия Ивановна были на удивление общительными, словоохотливыми, и вскоре я узнал много интересного из истории села, в которое завела меня судьба. Среди занимательных повествований о жизни черняевских селян одно показалось мне поразительным. Алексей Иванович вспомнил, что еще до революции жил здесь поляк, врач по профессии: "Кажется, ссыльный", - как выразился мой хозяин. Ни фамилии, ни имени его, увы, вспомнить он не смог.
По всей видимости, личность поляка, оказавшегося вдали от родины, в этой глухомани была исключительная. Словно легенду передал Алексей Иванович рассказ о том, как излечивал врач безнадежных больных, как спас от неминуемой смерти богатого помещика. И когда благодарный пациент предложил врачу огромные деньги "старики сказывают, Бобринский, помещик тот, на коленях стоял: позволь, мол, тебя отблагодарить, проси, что хочешь", поляк наш только усмехнулся: не в деньгах, говорит счастье.
Всю жизнь врач прожил холостяком, правда, опять-таки, местные легенды приписывали ему романтическую связь с дочерью местного богатея. Но больше всего, помнится, поразил меня конец рассказа Алексея Ивановича. Слова его я передаю дословно: " Дожил наш поляк до глубокой старости. Не знаю, почему он так из села и не уехал... Как же фамилия его была? Вот ведь памяти никакой не стало! Да, а тут немцы пришли. Оккупация у нас не долго длилась, власти, почитай, никакой не было. Немцев прогнали быстро, но все равно, время тяжелое, сами понимаете. Одним словом, обокрали наши мужики поляка, он с голоду и помер". Алексей Иванович произнес это несколько сконфуженно, будто он виноват в смерти старого врача. Хотя, конечно, жителей села эта история не красила. Меня же тогда словно током ударило. Отчего-то явственно представилась ужасная картина: одинокий человек, всю жизнь отдавший людям, лечивший их, может быть, принимавший роды у их жен, а они у него единственный мешок картошки украли... Уже на следующее утро Черняево осталось далеко за моей спиной, но история ссыльного врача не отпускала. Более того. Я так много думал об этом поляке, что вскоре он стал мне кем-то вроде родственника. Не написать о нем я не мог. У поляка появилась фамилия и имя - Йозеф, по-русски Осип Генрихович Млынарский. Постепенно родилась биография. Одним словом, прошло два - три года и Осип Генрихович стал для меня абсолютно реальным человеком. Но, самое главное, моя фантазия продиктовала и окончание всей этой истории. Врач на смертном одре прощал неблагодарных черняевцев или черняховцев, будучи всю жизнь лютым безбожником вдруг звал к себе священника, а поскольку был по вероисповеданию католиком, - принимал веру народа, с которым прожил шестьдесят лет. Вот почему для меня такими же реальными людьми стали выдуманные мною священник отец Василий, его жена, местный балагур старик Белоусов. Разумеется, не забыл я и о дочери местного богатея, которая стала учительницей и всю жизнь, несмотря на то, что у нее были уже взрослые внуки, продолжавшая любить Осипа Генриховича. Не стоит и говорить, как душещипательно в моей фантазии представала их несчастная любовь.