Собрание сочинений. Том II - митрополит Антоний (Храповицкий)

VII. И напрасно эти последние надеются на обильные плоды своей лихорадочной деятельности: опыт ясно говорит нам, что возбуждать сильные религиозные движения и собирать полки последователей суждено не религиозным политикам, но искателям Царства Небесного. Один свт. Афанасий Великий противостоял целой вселенной и увлек ее за собой, и не льстецы толпы народной, а уединенные собеседники с Богом уносили ее за собой в пустыню. Да и в самом латинстве разве Гильдебрант или Лойола были владыками сердец, а не Бернард Клервосский, Иоанна д’Арк и Савонаролла? Даже иудейский мудрец понимал по опыту собственной жизни, что успех религиозного учения зависит не от искусственных прельщений, но от силы Божией, он помнил, что Февда и Иуда Галилеянин, увлекшие довольно народа, погибли и все слушавшие их рассыпались, и если какое предприятие… от человеков, то оно разрушится, а если от Бога, то вы не можете разрушить его (Деян. 5, 3839). С сими словами соглашаются и Иоанновы, сказанные по поводу столь быстрого прославления крещенного им Иисуса Христа: не может человек ничего принимать на себя, если не будет дано ему с неба (Ин. 3, 27). Условием же распространения проповеди евангельской Господь и апостолы указали не обольщение слушателей и не земное могущество учителей, но их мученический подвиг и незаслуженный позор: Если Меня гнали, будут гнать и вас; если Мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше (Ин. 15, 20). Ему вторит и святой апостол Павел: Ибо мы живые непрестанно предаемся на смерть ради Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в смертной плоти нашей, так что смерть действует в нас, а жизнь в вас (2 Кор. 4, 11–12). Но паписты, отторгшиеся от Церкви, потеряли понимание сего таинственного единства со Христом и Церковью и, запутываясь в понятиях римского права, создали себе идею безусловно разделенных личностей, которых единение может быть лишь в единстве закона и единстве общей власти. Будущая жизнь по ним есть лишь внешняя мзда, наслаждения за принятые на земле лишения и деятельные подвиги. Учение о добродетели является у них как учение о необходимом количестве добрых дел, а не о постепенном совлечении ветхого человека, тлеющего в обольстительных похотях, и в обновлении духом ума и облечении в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины (Еф. 4, 22–25). Посему их религиозная жизнь не только не освобождала от самолюбия, но вместо истинного единения с ближними разобщала с ними, ограничивая взаимные отношения людей исполнением сухого долга. Вместо того чтобы взирать на блаженное единство Отца и Сына и Святого Духа, они мечтали воссоздать единство древнеримского единовластия над вселенной. Естественно, что умы, выбившиеся из оков их схоластического богословия, возненавидели не только искажение священных догматов, но и сами догматы. Они ошибочно слили первое с последними и, решив, что источник взаимного охлаждения людей в их надежде на вечную жизнь личности, создали вымыслы о слиянии всех в одно безличное небытие, назвали источниками зла идею личности, веру в личного Бога и личного Искупителя и отпали от ложного христианства в злейшую тьму языческих суеверий буддизма. Но они имели дерзость привязывать к ним священные изречения Евангелия; так и поступают необуддисты, пантеисты – гегельянцы и толстовцы.

Соглашаясь с папистами и толстовцами в том, что молитва Христова об общем единении всех в Боге указывает на высшую цель христианства, мы опровергли то внешне-юридическое понимание этого единства, которое предлагается латинством, своеобразно примыкающим к учению современного рационализма о безусловном прогрессе.

Противоположную крайность в понимании евангельской идеи представляет собой толстовское учение, увлекшееся борьбой с крайним индивидуализмом схоластического Запада. Вместе с германским пантеизмом и европейским необуддизмом оно высказывает свои воззрения на занимающий нас предмет в следующих положениях необуддийской сказки, переведенной графом Толстым с английского языка на страницах «Северного вестника».

1. «Считать себя отдельным существом есть обман, и тот, кто направляет свой ум на то, чтобы исполнять волю этого отдельного существа, следует за ложным светом, который приведет его в бездну греха… Для того, чье зрение охвачено покрывалом Майи, весь мир кажется разрезанным на бесчисленные личности. И такой человек не может понимать значения всеобъемлющей любви ко всему живому».

2. «Нирвана (блаженное будущее) есть жизнь общая».

3. «Тот, кто вредит другим, делает зло себе. Тот, кто помогает другим, делает добро себе».

После такого пантеистического мировоззрения следуют иные афоризмы, по-видимому, основанные на совершенно противоположных индивидуалистических понятиях и ни в чем ином не соглашающиеся с пантеистическим буддизмом, как только в их обоюдном отрицании нашего искупления Богочеловеком Иисусом Христом. Вот эти афоризмы:

4. «Чистота и нечистота принадлежат личности: никто не может очистить другого». «Человек сам должен сделать усилие – Будды только проповедники…». «Лекарство от наших бед в нас самих».

5. «Моя деятельность есть утроба, которая носит меня; есть наследство, которое достается мне; есть проклятие моих злых дел и благословение моей праведности».

Как ни мудрено слить эти два последних положения с тремя первыми, но по смыслу сказки их нужно соединить в следующий краткий символ, к которому переводчик желал бы приблизить молитву Христову о единстве Своих последователей: освобождаясь как от прирожденного, так и от вновь приобретенного зла путем собственных личных усилий в принесении добра ближним, каждый человек и в этой жизни будет вознагражден их взаимной любовью и услугами, и по смерти совершенно освободится от бедственной жизни личной, ибо сольется в одно общее безличное бытие со всеми во исполнение евангельских слов о будущем подобии всеобщего единства людей тому единству, в котором пребывал Иисус Христос со Своим Небесным Отцом.

В этом воззрении, постоянно раскрывавшемся как в богословско-философских, так и в художественных произведениях Л. Н. Толстого, кончая его «Хозяином и работником», указывается, во-первых, условие для выполнения, а во-вторых, будущее последствие принятия известного руководственного правила или принципа жизни. По приведенному нами сопоставлению этого принципа с папизмом и с непонятным в том и другом изречением Евангелия нам было бы достаточно рассмотреть, насколько непримиримым оказывается учение последнего о будущем прославлении праведников с мыслью приведенной сказки, но такое противопоставление будет не полно, если мы не вникнем и в те понятия о личности и о добродетели, которые предпосылаются необуддийской и толстовской эсхатологии.

I. Однако, согласно намеченной сначала задаче, начнем с истолкования слов Христовых: нельзя ли их понимать в смысле общего слияния и потери личного сознания в единой всеобъемлющей нирване? «Благо людей только в их единении с Богом и чрез Бога между собою: как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ин. 17, 21). Вот какую мысль выводит из сказки «Карма» ее переводчик.

Итак, он находит возможным отождествлять нирвану и это единство. Дозволяет ли так делать хотя бы буква Писания, не говоря уже об его духе?

Слова Господни представляют по отношению к христианам желательным такое состояние, какое или каковому подобное состояние в Его-то собственной жизни есть сама действительность, Им переживаемая. Если Толстой и единомыслящие с ним теологи-пантеисты согласились бы признавать единство Бога Отца и Господа Иисуса Христа не только нравственным, но и метафизическим, т. е. таким, какого или какому подобного они ожидают для всех в своей нирване, то они должны или отрицать во Иисусе Христе личное начало и самосознание, должны считать Его не за человека, а за призрак, или они должны признать то, что исповедует Церковь, понимающая это единство Отца и Сына не как нравственное только, но как единство по существу, сохраняющееся при различии Лиц; но такое единство требует, чтобы во Иисусе Христе признать Божеское естество, единое со Отцом, против чего они богохульно борются.

Но, может быть, толстовцы и их тюбингенские учители скажут, что Иисус Христос, будучи простым, нам подобным Человеком, мог говорить лишь о единстве или подчинении воли Своей воле Отца, о Своем полном освобождении от личного себялюбия; но ведь если такое настроение во всем своем совершенстве доступно человеку, например, Самому Спасителю, в форме его земного личного существования, то какое право имеют толкователи находить здесь указание на метафизическое единство людей, восстановляемое с потерей их сознательной жизни, с уничтожением личности? Молитва Спасителя в подобном, но последовательно проведенном толковании могла бы иметь лишь такой смысл: как Я в Тебе живу Своей исполненной постоянного самоотречения жизнью, такой же жизнью пусть и они прославляют Тебя на земле, – для чего? В ответ на это нам стоило бы только продолжить слова приведенного Толстым евангельского изречения, чтобы совершенно уничтожить всякую попытку мыслить здесь о загробной нирване: так и они да будут в Нас едино, – да уверует мир, что Ты послал Меня (Ин. 17, 21). Ясно, что здесь речь о жизни на земле. Правда, дальше говорится и о загробном единении верующих со Христом и с Богом, но именно в таких выражениях, которые для всяких нирван и пантеизмов то же, что огонь для сухой соломы: Отче! которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою, которую Ты дал Мне (Ин. 17, 24). Это слово «видят» указывает с бесспорной очевидностью на загробную жизнь личную и сознательную. О том же говорят и заключительные слова молитвы: да любовь, которою ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них (Ин. 17, 26). Сами пантеисты соглашаются с той бесспорной истиной, что любовь возможна только между личностями, и притом дотоле, доколе они сохраняют свою именно личную жизнь. В этом-то смысле вечной жизни личностей выражается и апостол Павел: любовь никогда не перестает, когда знание упразднится (1 Кор. 13, 8). Если Бог любит Иисуса Христа, значит, и Бог есть личный, и Иисус Христос есть Личность, а если сей любви суждено вовеки пребывать в людях, то и они вовеки сохранят свою жизнь в качестве самостоятельных личностей. Да возможно ли и возражать против такого понимания евангельского учения, со всей ясностью раскрывающего нам картины жизни загробной как именно жизни личностей? Вспомним притчу о богатом и Лазаре, вспомним совершенно неприкровенную речь Господню о Своем Втором пришествии, о воскресении мертвых, о последнем приговоре для праведных и для грешных и их вечной участи, столь разительно противоположной.