Не один - Отар Кушанашвили

Я попросил, чтобы эту статью, когда она выйдет, дали прочитать Жанне Фриске.

Любовь и Голуб

Григорию Голубу 90 лет; позвольте вас познакомить заочно и позвольте сказать на его счет: он уникальный человек. Вашему покорному он сказал, что мужчинам, даже словом обидевшим женщину, надо запретить называться мужчинами законодательно; или соглашайтесь, или идите прочь.

Он был трижды женат, у него была дочь Марина, вы правильно все поняли, та самая, в исходе прошлого года ей бы исполнилось 55 молодых лет. Он любил ее до беспамятства, главным в ней считал жизнерадостность, жизнеприятие.

Эти качества унаследовала внучка Настя, любовь к которой теперь и есть смысл жизни Григория Ефимовича.

Если вы услышите, как он размышляет в свои 90 об обладании женщиной, во-первых, многое поймете про природу человека, во-вторых, будете век улыбаться.

Ведь наши разговоры о любви – это заезженная пластинка, мы сами на такие пластинки похожи. Или на что похуже. Мы утратили трепет, даже сантименты для нас – нечто непристойное, Голуб не таков, он любит. Говоря о Любви, Григорий Голуб не составляет предложения из общих мест, и олигарху Рыболовлеву, и его бывшей жене, которая хочет три миллиарда, а один считает оскорблением, – вот этим людям, например, говорящим друг с другом через посредников и цифры, Голуба не понять. Но ведь то, что Голуба не понять и младым, помешанным на славе, карьере, деньгах, успехе, много страшнее истории про то, как Оксана Григорьева и Мел Гибсон любили друг друга, а после возненавидели.

Но эта статейка не про «загнивающую духовность», она про счастливого человека, а умение быть счастливым – это и самое простое искусство, и самое сложное; Чернышевский и тот не смог обрести счастье. И художник Модильяни не смог, и певец Игорь Сорин, и дочь Людмилы Гурченко, судя по лицу, не смогла.

Видите ли, счастья без умения любить не бывает, и это никак не связано ни с теологией, ни с метафизикой, ни с чем таким. Только с сердцем, если оно у тебя большое, как у Голуба, – ура, есть!!! В эти трэш-времена, когда даже на светских приемах пахнет забегаловкой, встретить человека, который помнит, что он, «как хвостик, привязался к девочке из соседнего подъезда и дарил ей конфеты, тайком взятые из домашнего буфета».

«Он пел Любовь, но был печален Глас: Увы, он знал Любви одну лишь муку…» Эти строчки Жуковского не про Голуба точно. Для него Любовь – исключительно радость.

«В 20, в ночь перед кровавыми боями за Днепр, я познал женщину», – и память о Ней, о Первой Даме, он, говоря штампом (иногда штампы уместны), пронес через всю жизнь, и теперь, в 90, он убежден, что выше женщины создания нет. «Любовь – это всегда изображение высокой четкости», в ней нет места недоверию, ревности, «любовь перекрывает эти эмоции».

– А страданиям место есть? – А страданиям место есть, как без страданий?

Голуб при этом говорит, что он знает про Любовь все и не знает ничегошеньки, он и видел, и чувствовал ее, но до конца не уверен. Неимоверная сложность нынешней жизни – наполовину поддельная бездна, потому что ничего архисложного в жизни нет, если тебе дано любить. В известном, конечно, смысле. В том, который ведом Голубу, любившему, любящему и любимому.

Крайняя осень крайнего романтика

Дойдет до того, что того самого музыканта Юру заставят переименовать «Последнюю осень» в «Крайнюю», вот увидите.

Слово «последний» в том значении, в котором вы всем миром стали его использовать, для меня такое же кромешное, как «койко-место», например, или «в обратку»; я цепенею от него больше и чаще, чем от «как бы» и от «ништяк».

В советские времена, когда ты спрашивал у очереди, занимавшей полгорода: «Кто последний?», тебе отвечали либо «я», либо: «Последних у нас нет».

Между тем я показательно не верю в этот эвфемизм, в эту замену, не то чтобы, считая ее идиотской, я просто не люблю все, что режет слух. И все, что выбирает, зубрит и талдычит толпа.

Ладно подводники, скажем, их ведь не заподозришь в том, что они «чересчур наддают драматизму: ведь каждое погружение может оказаться, не дай Бог, последним. Или когда дело касается саперов: тут специфика на, простите за рискованный каламбур, поверхности. То же касается силовиков.

«Смотрел твою крайнюю программу», – пишет мне из Киева хороший парень Женя. «Ну, давай крайнюю дозу и разбежались!», – кричит мне в вертепе наперсник. «В крайнем периоде мы переломили ход игры», – говорит Овечкин, хоккеист феноменальной производительности. «Я прочла крайнюю книгу Пелевина», – сообщает мне в кафе жизнерадостная вечная студентка. «Посмотрим на крайнюю», – говорит на кастинге измочаленным коллегам режиссер, похожий на пропойцу. «Легкого вам крайнего дня!», – говорит дородная дама при мне измочаленному съемочным циклом Малахову. «Признавайся, когда в крайний раз ты туда ходил?», – журит за неведомое мамаша мальчишку во дворе. «И, наконец, крайний вопрос», – сообщает-утешает собеседника моя наперсница Лера Кудрявцева во время телевизионного интервью.

Это уже не просто норма, а ненормальная норма, насажденная, как цирк с родом слова «кофе». (Кстати, выпьем крайнюю чашку?). Если вы считаете, что все это «просто так» – вы примитивно устроены. Этот языковой кунштюк – следствие социальных сдвигов, два из которых я обозначить могу.

Во-первых, это появление на линии горизонта нашей жизни силовиков, способных кого угодно заставить поверить, что человечество как вид обречено. Это они привнесли новые стандарты в речь. Говоря «крайний», человек добавляет себе мужественности. Как бы: это психосоматика.

Потом, табу на использование слова «последний» в вожделенную для многих эпоху кризиса рациональности в «гнетущих урбанистических декорациях»: это мы не пристегиваемся за рулем, но крестимся, завидев церковь. Мы переполнены уверенностью, что квартиры надо планировать по фэншуй, и читаем одновременно сводки бирж и астрологические прогнозы. Мы хотим быть научно подкованными и открываем кафедры теологи, тем самым подтверждая, что у нас кризис научного знания.

Стало быть, слово «последний» обретает силу оберега. Прощай, «последний», пылающий, по Гейне, трагедийным огнем! Никаких заигрываний, только православно-силовая симфония! Фильм Бертолуччи будет называться «Крайнее танго в Париже», скорсезевский шедевр – «Крайнее искушение Христа», а Меладзе переименует песнь песней в «Крайнего романтика».

И тогда наступают крайние теплые дни, крайние времена для крайней стопки.

Фея для Сережи

Мой товарищ Сергей А., футбольный чинодрал, 35, кровь с молоком, сангвиник, когда заложит за воротник – чистой воды людоед, а так славный малый, мой товарищ, женат третий раз, но сетует, что счастья пока не обрел. Он, что пугает меня и чрезвычайно расстраивает, склоняется к тому, что радикальная версия «счастья в личной жизни не существует вовсе», – справедлива.

Мне пришлось знакомить экс-романтика с чеховской «Дуэлью» – по той ходульной причине, что всякий раз он втемяшкивает себе: «Снова не та».

Сами-то помните?

«Два года тому назад, когда он полюбил Надежду Федоровну, ему казалось, что стоит только сойтись с Надеждой Федоровной и уехать с нею на Кавказ, как он будет спасен от пошлости и пустоты жизни; так и теперь он был уверен, что стоит ему только бросить Надежду Федоровну и уехать в Петербург, как он получит все, что ему нужно».

Сначала Серега вознегодовал на меня, а после, после тяжелых вздохов, узнал себя в персонаже Чехова.

Я так долго живу, что, кажется, старше волхвов из Иерусалима, и в статусе совершенного Мафусаила могу констатировать, что мечта барышень о сказочном принце никуда не делась. Надо признать, есть в этой густопсовой инфантильности трогательный момент. Хоть это и комично: нагрянет перец на белой лошадке и осчастливит. «Я все решу», – так ведь никто не скажет. Как написал бы Зощенко, это «маловысо-ковероятно».

Но сегодня я о странных парнях, грезящих о спасительницах; их ведь тоже полно, много больше, чем поклонников у Зощенко. Сергей А. так и рассуждает: есть же, мол, на свете, должна же быть такая краля, что «возымеет ко мне необычайное расположение» и раз и навсегда изменит мою жизнь, исполненную тоски, все чаще алкогольной.

Мы сидим в кафе, он в тысячный раз, как мантру, повторяет эти слова про ревизию и тоску, и по интонации очевидно, что он готов пройти сто тысяч миль, чтобы отыскать такую спасительницу. Парни тоже мастера наделять женщин-спасительниц сказочными свойствами, вплоть до нимба над головой. Такая до пьянки не доведет, ведь ясно же, что мы пьем – потому что нас доводят. Изменяем – по той же причине, а не потому, что кто-то распрекраснее.

Дама обязана быть психотерапевтом ко всему, умелицей варево тонизирующее варить в алхимической своей реторте. И потом, надо ведь добиться, чтоб это был такой брандахлыст, чтоб от депрессии спасал с пмж на диване.