Антиквар. Повести и рассказы - Олег Георгиевич Постнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ванечку это нисколько не удивляло, скорее печалило, тем более что правила игры были ему отлично известны. По обеим стенам коридора тянулись двери, совершенно одинаковые и с одинаковыми промежутками. Между ними, в этих промежутках, были предусмотрены гладкие серебристые перила, похожие на те, что он видел в больнице, куда они с мамой ездили навещать бабушку Настю. Двери эти, гладкие, без номеров, темного дерева, были заперты, но не все. И нужно было найти открытые, чтобы что-то произошло. Вначале Ванечка подергал вверх-вниз ручку первой попавшейся, но та была заперта, и за ней чувствовалась не просто тишина оставленного на время помещения, но та самая, мертвая, что обрушилась на него и вытолкнула в этот коридор. Все другие запертые двери хранили ту же тишину и тьму. Не темноту, а именно тьму, такую густую, что, казалось, ее можно выдавить из щелей, как ваксу из тюбика. В комнатах за такими дверьми не было наверняка ни пятнышка света, никаких отсветов соседних фонарей или фар проезжавших машин. Да и машины вряд ли проезжали где-нибудь поблизости. Ванечка даже убедился во всем этом. Один из боковых коридоров, в которые он время от времени сворачивал, завершился, как и все прежние, тупиком, но с черным окном посредине. Окно было трехстворчатое, пластиковое, но выходило оно в никуда. Не было за ним ни улицы, ни шоссе, пусть даже и пустынного, где-нибудь внизу или вдали, не было видно вообще ничего, кроме отражения-блика все того же коридора, не было звезд и не было снежинок. И Ванечка усомнился, что там существует вообще какое-нибудь пространство. У средней створки окна была ручка. Ванечка умел обращаться с такими створками, наклонявшимися сверху или открывавшимися внутрь, но даже не коснулся этой ручки. Вместо того он вернулся в главный коридор и теперь стал высматривать двери, которые могли оказаться незапертыми.
Очень скоро ему попалась одна такая, с полоской голубого света внизу. Он осторожно приоткрыл ее и увидел что-то, тоже похожее, как и перила вдоль стен, на больницу. Были видны столы и стулья отнюдь не домашнего фасона; обтянутая прозрачной пленкой кушетка, полусобранная возле нее ширма, а у стены напротив стеклянный шкаф с разными инструментами вроде клещей и шприцев на стеклянных полках, а внизу с какими-то контейнерами разных размеров и форм. Еще вдали обнаружился прибор с угасшей панелью, а в стороне окна ярко горела лампа-трубка, сама как будто белая, но заливавшая комнату синим приглушенным светом и отраженная в глубине темных мониторов на столах. Откуда-то из закоулков памяти пришло смутно знакомое и малопонятное слово «кварц». Ванечка так же осторожно и тихо, как вошел, вернулся в коридор и притянул дверь комнаты к косяку, до щелчка. Следующая незапертая комната оказалась совсем другой.
Она была ярко освещена, и в ней были папа и мама, а с ними еще двое или трое людей в халатах и приплюснутых колпаках цвета морской волны. Все они тотчас обернулись к Ване, мама заспешила к нему, что-то на ходу говоря, и вот уже, присев, обнимала его и продолжала говорить, и папа тоже говорил, и люди в халатах как будто что-то спрашивали. Ванечка слышал их всех, но словно издалека, и ничего не понимал. Сам он молчал и чувствовал внутри никуда почему-то не девшееся одиночество, а потом мама отпустила его, и он поспешно вышел и из этой комнаты, ничего не сказав.
Но следующая открытая комната мало отличалась от этой. Там тоже были папа и мама, а с ними люди в халатах. И дальше так и пошло: освещенные комнаты с родителями и чужими людьми в одинаковых халатах. Голоса́ всякий раз становились громче, а слова и даже вопросы – понятней. Но было непонятно, что на них отвечать. Они толковали о чем-то таком, чего Ванечка не знал, о чем-то вроде вещей в стеклянном шкафе в комнате с «кварцем». Это «что-то» было только похоже на что-то другое, знакомое, а потому отвечать он все равно не мог. И он молчал. Однако он теперь обратил внимание на то, как исхудала почему-то мама, а также на забинтованную руку отца и на пластыри телесного цвета у него на щеках, особенно слева. Еще он заметил, что оба они хоть и были в знакомой ему одежде и обуви, но и то и другое, как и обстановка комнат, казалось вовсе не домашним. Будто они были в гостях. Да к тому же им на плечи тоже были наброшены халаты, только не синие, а белые, и отец всё теребил верхнюю пуговицу, а сам теперь почти не говорил, лишь смотрел на Ванечку каким-то необычным взглядом – необычным потому, что глаза его ввалились, понял вдруг Ванечка, – а правая щека и шея подергивалась время от времени от спазм, которых раньше Ванечка никогда не видал. И наконец, после доброго десятка таких комнат – когда он из них уходил, никто не пытался его удерживать, – у него самого явился вопрос, который, правда, он не высказал вслух (он так все и молчал до сих пор), но который теперь возникал постоянно: а куда подевалась Наденька? И теперь, входя в очередную освещенную комнату, он тотчас поспешно оглядывал всех, кто там был, и всякий раз убеждался, что Наденьки среди них нет.
Он удивлялся, но не спрашивал. А идя по коридору, вновь чувствовал ту же пустоту и безразличие, как вначале, только теперь, помимо них, появилось совсем маленькое, чуть покалывающее там-сям беспокойство. Но что именно его беспокоит – этого он не знал, как не мог вспомнить – пока шел по коридору – ни родителей, ни сестру.
Но вот ему попалась вдруг какая-то иная, не похожая на прежние комната. В ней был на полу не бобрик и не линолеум, как, например, в той, что с «кварцем», а ковер; у стен стояли не стеклянные, а полированные шкафы, среди комнаты разместился письменный стол с грудой бумаг на одном углу и телефоном на другом. За этим столом, спиной к окну, сидела пожилая женщина, а папа и мама – папа в зимнем пальто, мама в обычной своей шубке и шапке – молча смотрели на Ванечку. У отца в руках была еще чужая какая-то верхняя одежда, маленькая, как будто детская, но ничего Ванечке не напомнившая. И так они всё стояли и смотрели друг на друга, не шевелясь и ничего не говоря, полная женщина за столом тоже молчала, и это было скучно и тягостно. И потому, постояв так, Ванечка повернулся и пошел к двери, но, уже открыв ее, вдруг спросил через плечо совсем чужим, холодным и сухим голоском:
– А где Наденька?
После чего, с точностью и размеренностью автомата, переступил порог, закрыл за собой дверь – до щелчка – и отправился в дальнейший путь по коридору.
И теперь он шел и шел, не чувствуя ни времени, ни усталости, но замечая, что по бокам как-то слишком уж долго видны лишь закрытые двери с тишиной и тьмой за ними, а освещенных и незапертых что-то больше уже нет. Опять попадались коридоры-ответвления с тупиками в конце, снова он увидел тупик с черным окном, а главный коридор все тянулся и тянулся. И вот тогда-то и блеснула теплым светом щель под дверью, дверью к тому же необычной, на ней поблескивали две золотистые цифры, и за этой-то дверью оказалась та самая гостиная, совсем такая, как дома, с паркетом, ковром, с низким мягким диваном и шитыми подушками, на которые по традиции выкладывались из ящика с ватой елочные игрушки, прежде чем нести их к елке. И, наконец, сама елка тоже была здесь, именно такая, как прежде, такая, как – всегда.
…Ванечка убедился, что верхушка надета прямо, что малиновый ствол меж разлапистых веток, лап-растяп, как любил говорить папа, прочен и прям и что теперь самое время вешать гирлянду. Гирлянда была ровесницей верхушки, была капризна и не всегда зажигалась с первого раза, но никто не хотел менять ее на новую, а состояла она из вереницы непрозрачных разноцветных шаров с синей многолучистой звездой посередке, и именно эту звезду следовало вознести на самый
