Антиквар. Повести и рассказы - Олег Георгиевич Постнов

– Помнишь? – сказала она. – Я его таскала в университет на экзамены. Чтоб не провалиться.

Она поставила на стол возле чашки маленького костяного слоника. Спустя полчаса С. А. ушел на работу со слоником в кармане. Перед этим он постоял, по обыкновению, с минуту перед стеллажом. Статья была принята, и слоник перекочевал на полку с иконами.

С. А. не чувствовал в этом противоречия. Он не думал и не старался объяснить что-либо себе. Все это – крест, иконы, свеча в металлической пробке из-под вермута и теперь слоник – сочетались в его душе прихотливым образом. Все они, так же как старая заповедь – «так теперь нельзя», – были временной отменой приговора, они разрешали жить, закрыв смерти ход. И С. А. не пытался философствовать. Бог был для него великий главный начальник, венчавший стройную пирамиду субординации, по которой С. А. карабкался от самого основания, с самой же юности, почти с детства, – и дополз до старшего научного сотрудника; ниже основания пирамиды была смерть.

Прошло еще около года. Была зима – самое наступление декабря, когда во всем, и особенно в пушистых больших снежинках, чувствуется близость Рождества. В жизни С. А. с осени наступило затишье: он даже спал покойно по ночам, а в секторе в присутственные дни ощущал беззаботность и свободу. Внезапное совпадение двух обстоятельств, на вид отдаленных и независимых, все всколыхнуло в нем.

К началу января в институте был запланирован годовой отчет. Вдруг выяснилось, что у С. А. недостает полутора печатных листов до выполнения плана. Он уже давно вошел в новую тему, хоть и не смирился с ней, – ему труднее было писать по ней, чем по старой, – а теперь, кстати же, от него ожидалась статья в очередной сборник. С. А. было предложено поспешить со статьей до окончания года. И тотчас вслед за тем, на следующий присутственный день, в секторе началось давно таившееся под начальничьим спудом и наконец пущенное в ход дело по изгнанию с работы некоего преклонных лет коллеги, члена сектора, тоже старшего научного сотрудника, которого было решено удалить на пенсию.

За годы службы в институте С. А. пережил несколько повальных сокращений, миновавших его фактически, но глубоко потрясших в душе. Он видел, как разверзалась пропасть под ногами у тех, кто еще вчера был уверен во многом, в том числе в завтрашнем дне, – и даже не смел вообразить, что это может случиться с ним тоже. И вот теперь, как раз когда не всё у него было ладно и не хватало полутора листов, пропасть распахнулась совсем рядом, под соседним столом…

Возвратясь с работы, С. А. в молчании отужинал и тотчас, уйдя в кабинет, сел за статью. Писал он всегда на желто-серых листах для вторых экземпляров, крупными неровными буквами, кое-как складывавшимися в строку. Теперь буквы получались у него крупней и неряшливей, и в первый же вечер С. А. исписал ими стопу бумаги; однако, когда на следующий день с утра он перепечатал написанное, с трудом набралось из всей стопы семь страничек сырого текста. С деловитым отчаянием С. А. опять сел к столу. До следующего присутственного дня он почти не отдыхал, но дело не двинулось. И тотчас вообразилось С. А., что, если он не закончит статью в срок, его выгонят в этот же отчет заодно с престарелым коллегой…

На работе все шло своим чередом. Несчастный удаляемый член сновал по инстанциям, думая спастись. С. А. следил за ним со страхом и не смел заговорить под взглядами других. Наконец явился на стене приказ, и коллега перестал показываться. Вздрагивающим голосом С. А. предложил собрать денег и сделать ему подарок. Это, впрочем, следовало само собой: администрация института и сама обеспокоилась организацией проводов на заслуженный отдых. Декабрь меж тем подходил к концу. В один из последних дней перед Новым годом в секторе было решено провести обсуждение статей для сборника.

С. А. не спал всю ночь. К утру у него было двадцать восемь страниц, не считая сносок, и более ни строки он в себе не находил и не способен был найти; его тошнило от графики. Он встал из-за стола и впервые за этот месяц раскричался на кухне. Снова называл он начальника идиотом и сволочью, причитал, почему же он, С. А., не настоял на собственной теме, и вдруг, как-то разом решившись, остановился и сказал, что, если статью его провалят, он пойдет к директору. В тот же миг он с ужасом почувствовал, что в самом деле пойдет.

Директора С. А. боялся. То был вежливый, склонный к улыбке человек с равнодушным взглядом, и С. А. знал, что этот взгляд допускает все. Он знал, кроме того, что ради выгоды С. А. директор не шевельнет и пальцем и что добиться чего-нибудь от него не легче, чем пройти по улице в гололед, ни разу не поскользнувшись. Но главное было не это; главное было то, что С. А. его боялся.

Новая ночь наступила: уже последняя перед присутственным днем. С вечера С. А. уснул, но проснулся задолго до наступления утра и, стараясь не будить жену, перевертывался с одного боку на другой и все как-то находил себя лежащим ничком, лицом в подушку, в позе, в которой никогда, уже заведомо, не мог бы уснуть… В девять он позвонил в сектор и попросил лаборантку зайти к нему за статьей, чтобы все успели прочесть ее: обсуждение было назначено на вторую половину дня.

До обеда он не ходил на работу. Он еще пытался временами уснуть, пил таблетки от сердца и смотрел в окно. Была редкая для декабря оттепель. По-весеннему сырое небо и сырой же, рыхлый внизу снег выглядели чем-то одним, общим, замыкающим мир в уютный теплый шар. И когда С. А. вышел на улицу, воздух тоже показался ему небывало густым, влажным. Он закашлялся.

На работе в первый же миг поразило его то, что к приходу его все уже были на местах. Кивая всем, прошел он к своему столу, и обсуждение тотчас началось. В первые минуты С. А. был внимателен и почти спокоен. Положив перед собою лист, он записывал кое-что из того, что говорилось вокруг, и сам готовился выступить. Прежде обсудили чужие, несекторские статьи – но вот дошел черед и до него; он стал записывать замечания. Однако это уже давалось ему с трудом: вдруг почудилось ему, что тон, которым произносились замечания, был сам предумышлен, не случаен; что те, кто его ругал, пожалуй, сговорились заранее и теперь спешили выложить все то, о чем условились. С. А. поднял взгляд от записей и поглядел вокруг. Все сидели потупившись, как и он только что перед тем, но и это показалось ему чрезвычайно важным и угрожающим. И тут он ощутил дрожь. Превозмогая себя, дослушал он выступления, уже слабо, лишь краем ума понимая, о чем шла речь. Наконец наступила тишина: все ждали его ответа. Когда С. А. заговорил, он вначале сам удивился, как тих и покоен его голос.

– Я должен благодарить всех, – так начал он, – за то внимание, которое… было уделено моей статье. – Он перевел дух и продолжал, вслушиваясь в слова: – Те замечания, которые были тут сделаны (замечания справедливые и глубокие), я, без сомнений, приму к сведению и сейчас же, сегодня же, не откладывая, всё, что можно, исправлю и переделаю; это так. Но – мне хотелось бы, кроме того, задать вопрос, который давно меня беспокоит: он относится ко всем. Вот какой вопрос: почему у нас всегда так радуются – вот именно, радуются – чужим неудачам? Откуда эта радость? – Он оглядел всех. – Что за торжество, когда у человека что-нибудь плохо? Вот недавно, как все мы знаем, в нашем секторе выгнали на пенсию сотрудника… Не перебивайте меня! – вдруг вскрикнул он, увидев, что заведующий поднял глаза и сделал было движение… – Я никому не мешал говорить и теперь хочу тоже все сказать… Именно выгнали! И все этому обрадовались. И вот я не понимаю: что это за торжество? Когда каждый знает, что тоже состарится, что выкинут и его?! – Не замечая, сам собой, С. А. возвысил голос и говорил уже громко, маша рукой: – Что же это за отношение друг к другу? Почему мы все время хотим кого-то утопить? Почему мы не можем позволить другим жить так, как им надо? Почему нам нужно обязательно нажиться… на чужих костях?! А я, – С. А. вдруг вскочил, – я лучше пусть останусь без куска хлеба, чем буду грабить других! Да, я десять лет всем кланялся… Но участвовать во всем этом не согласен!

Он схватил зачем-то