Антиквар. Повести и рассказы - Олег Георгиевич Постнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Довольный Ванечка выбрался из-под ветви, как раз растопырившей над углом с розеткой свои лапы, и тут его одиночество внезапно кончилось: в распахнутую дверь вошел Дед Мороз.
Ванечка как раз дорос до тех лет, когда загадка, есть Дед Мороз на самом деле или это только сказка для маленьких, превращается в подобие весов, на которых второй ответ все больше перетягивает первый, но и тот еще не лишен определенной тяги вниз. Но уж такой Дед Мороз, которого можно видеть (а не такой, который ночью, когда все спят, тайком оставляет подарки под елкой), – это, понятно, для малышей: просто маскарад, и всё. И потому Ванечка очень пристально стал вглядываться в ватную бороду, усы и брови, ожидая найти знакомые черты. Не тут-то было: это был не папа и не кто-нибудь, кого Ванечка знал. А Дед Мороз тем временем похлопывал рукой об руку (верней, рукавицей об рукавицу), как-то странно пританцовывал около двери, даже похихикивал, словно каркал, но в комнату не шел.
– Ну, молодой человек, – прокаркал он затем, – что же ты не спрашиваешь, мол, где же подарки, старый чёрт? А? Ну-ка спрашивай, спрашивай! Не пожалеешь!
– А… А вы кто? – ошарашено спросил Ванечка.
– Что, сам не видишь, да? – рассердился Дед Мороз. – Тащись тут с самого Северного полюса, а тебе – «кто» да «кто»! Ну-ка проси подарок, не то другим отдам! Отдать?
– Н-нет, – робко протянул Ванечка. – А что, взаправду?..
Он заметил мешок у Деда Мороза в руках, и та чаша весов, на которую не пускают резоны скептиков, стала тяжелей и поползла вниз.
– «Взаправду»! – сварливо передразнил Дед Мороз. – Проси сейчас же, прыщ ты этакий, ну?
– П-пожалуйста! – протянул, чуть заикаясь, Ванечка.
– Не слышу! – Дед Мороз приложил рукавицу к уху, чуть подвинув бороду. – Ты хочешь подарок? Или нет?!
– Хочу! – осмелился Ванечка.
– Самый лучший?
– Да!
– Во-от! – Дед Мороз явно подобрел. – Самый-самый?
– Самый-самый!
– Ну тогда лови!
Он шагнул в сторону – и из-за его спины выскочила и бросилась к Ванечке Наденька. Худенькая и бледная, но все равно смеющаяся и совершенно настоящая.
– Наденька, Наденька! – засмеялся и Ванечка и вдруг заплакал и склонился к ней, к самому ушку. – Наденька! Как же мы! – слезно и горячо зашептал он ей – так, как шептал всегда самые главные секреты. – Ты знаешь? Папа и мама хотят бросить друг дружку!!
– Ничего такого они больше не хотят, – спокойно и громко ответила Наденька. – Они уже передумали. Понимаешь? Навсегда.
И в тот же миг словно стена рухнула в душе Ванечки. То, что сказала Наденька, он знал, было правдой. Наденька была его старше лишь на один год, но то, что она говорила, всегда было правдой. И это тотчас подтвердилось.
– Папа! Мама! – крикнула она.
И в дверном проеме, рядом с посторонившимся Дедом Морозом, явились, как тени, их родители. Лицо отца дергалось, мама смеялась, но на ресницах ее висли слезы. Отец обнял ее за плечи, и она, повинуясь ему, сделала несколько шагов к своим детям.
– А вот и мы! – объявила Наденька, взяв брата за руку и тоже шагнув им навстречу. Две пары васильковых глаз смотрели на них, а на эти васильковые глаза детишек, так похожих на близнецов, и на их родителей смотрел из угла за дверью взмокший от напряжения, а больше от красного тулупа и маски с бородой доктор Ивлев, психиатр. Он стоял в тени, стараясь не трястись от пробравшего его вдруг озноба, и беспорядочно думал, что рисковал чёрт знает как, притащив, пусть даже на несколько часов, домой девчонку, едва вышедшую из комы; что, если узна́ют, то согласие родителей разве что от тюрьмы спасет, но ведь парнишка терял последнюю связь с миром… И тут его уже не в шутку затрясло, однако спасла мысль, что эти четверо, наконец-то обнявшись, сейчас вспомнят о нем, а это выйдет некстати, так что пора бежать.
Маска Деда Мороза сползла с его лба, но больше она была не нужна, главное было то, что с детей сползли маски безумия и смерти. Он живо подхватил «мешок с подарками», где и впрямь были подарки – его медсестре, единственной, посвященной в дело: рыженькой, милой и смелой медсестричке-лисичке, как он ее в душе звал, но с которой никак не решался объясниться. Может быть, как раз теперь, сегодня? Он еще усмехнулся, вспомнив магнитную карточку у нее на холодильнике в сестринской: «Счастье – это когда все дома», – и выскользнул в коридор.
Post Sсriptum
…Это – писатель, склонный к самому безудержному интеллектуальному хулиганству. Но, не считаясь ни с чем, он все же неуклонно следует по пути гармонических сопряжений – будь то в области звука или смысла – и тем самым, ни на йоту не отступая от канонов поэтики, всякий раз поражает читателя неизбежностью своей новой творческой удачи.
ИЗ КРИТИКИ
Обстоятельства вынуждают меня сказать несколько слов в защиту художественной правды.
Начиная с загадок и путаницы, неизбежно рискуешь быть обвиненным в казуистике, в жонглировании словами, вообще в преднамеренной лжи. Между тем ситуация такова, что всякий другой путь для меня закрыт – по крайней мере, до выяснения вопроса об авторском праве. А так как, далее, авторское право является одним из видов правовых отношений вообще, то решение проблемы оказывается зависящим от общих принципов юриспруденции.
Это значит, что прежде, чем говорить о правде художественной, нужно разобраться в повседневной правде фактов, наиболее просто выражаемой через закон тождества.
Насколько я могу судить, не будучи юристом, представление именно о такой правде лежит в основе самой идеи законодательства. Справедливость играет уже подчиненную роль: для ее восстановления необходимо, с одной стороны, знание истинных обстоятельств дела, а с другой – ясное понятие о принятой норме. (Замечу в скобках, что именно отсутствие сведений по каждому из пунктов вынудило Пилата отказаться от судейства в знаменитом деле «Иудейский народ против Иисуса из Назарета». Этот поступок необъясним с точки зрения иудея, для которого существует только один Бог и одна истина. Но он закономерен для скептического язычника, привыкшего, что сомнение есть добродетель.)
Тот факт, что римское судопроизводство, без труда обойдя суть Пилатова вопроса, до наших дней не сдало ни одной из своих позиций, наглядно свидетельствует о важном свойстве человеческого ума: стремлении его к компромиссу. Очевидно, здесь нелишне вспомнить также и знаменитый «принцип дополнительности». По крайней мере, в моем нынешнем положении у меня нет другого выхода. Чтобы избегнуть упрека во лжи, следует отдать должное всем принятым взглядам на истину, ибо реальность, вопреки Аристотелю, не есть лишь одна из возможностей или правд, но все вместе. Действительный мир всегда и неизбежно оказывается средоточием парадоксов. Склонность человечества к компромиссу – не более как здоровая реакция разума на Вселенную, и тот, кто упускает это из виду, не может считаться реалистом – ни в жизни, ни в литературе.
Итак, начну по порядку, с признания. В этом деле факты не на моей стороне.
Я умер 14 июня 1986 года в Женеве. Подробности значения не имеют. Мои фотографические портреты наводнили мировую прессу, и если суммировать тиражи всех изданий, откликнувшихся эпитафией на мою смерть, то окажется, что общее число снимков в траурной кайме без труда превысило в один день число экземпляров Библии, созданных за два тысячелетия. Газета города, в котором я провел бо́льшую часть отпущенного мне срока, писала, что бессмертие мое наступило в субботу, сразу после кончины. Что ж, не каждому выпадает такая честь, и мне отнюдь не хотелось бы ответить равнодушием на все те слова, что были сказаны или написаны мне вслед. Пожалуй, только фраза о бессмертии требует уточнения – в своем месте я к этому вернусь. Но и она вполне понятна и извинительна, если принять в расчет всю ответственность ситуации. Похороны состоялись
