Чужой среди чужих - Талгат Сабденов

Мисато сочла за лучшее последовать его просьбе, попутно пообещав себе вытрясти из него всю подоплеку такого самоуправства чуть позже. Работа закипела как–то сама собой. Всего через полчаса на столе посреди гостиной стоял отличный ужин, а Синдзи тем временем уже открывал дверь своим одноклассникам. Хотя Тодзи и Кенске еще помнили разнос, который Мисато учинила им несколько месяцев назад после уничтожения Четвертого Ангела, смущение быстро сошло на нет. Хораки Хикари, которую пригласила Аска, сразу предложила свою помощь на кухне, но Кадзи вежливо отказался.

Хотя Мисато вовсе не планировала устраивать сегодня пирушку и, честно говоря, даже не вспоминала про свое повышение — было не до того — но теперь обеими руками поддерживала эту идею хотя бы потому, что пилоты, веселясь в компании друзей, наконец–то стали походить на нормальных детей. Синдзи и его приятели болтали о каких–то пустяках, Аска пыталась рисоваться перед Кадзи, Кадзи докучал Мисато, Рей и Хикари тихо за всем этим наблюдали, поочереди почесывая брюшко Пен — Пена, млевшего от такого внимания. Новоиспеченный майор дивилась такой перемене, и имела на то право. В конце концов, откуда ей было знать, что на дружбу Синдзи, как и на первую, не запятнанную опытом, влюбленность Аски не поднялась рука даже у "Серафима"?

"Пусть хотя бы сегодня попробуют нормальной жизни", — горько подумала она.

О том, что "завтра" для любого из них может не настать, она старалась не вспоминать.

В комнате было холодно. Шут невольно поежился, представляя, как выглядит эта комната для человеческого глаза. Наверняка ничего хорошего, в лучшем случае — просто бардак и разруха. Нет, он все понимал, не имея глаз вести хозяйство несколько сложно, но можно же хоть иногда прибираться! Тут даже запах какой–то странный. Он перевел внимание на хозяина этого "жилья" и содрогнулся снова.

"Если такова цена могущества", — подумал он в который раз. — "Лучше я останусь ничтожеством".

Арлекину было двадцать семь биологических лет. В психическом спектре он выглядел на восемьдесят, да и внешне — вряд ли намного лучше. А ведь совсем недавно, буквально пару лет назад, это был всегда собранный, полный сил чело… псайкер. Который в любой момент мог сорваться с места и мчаться хоть на другой конец земного шара, если только ему удавалось услышать подсознательный зов пробудившегося собрата, просто что бы помочь, успокоить, объяснить что к чему… предложить на выбор пистолет или собственную раскрытую ладонь. И шутить он тогда еще не разучился, пусть даже шутки его были грустными или мрачноватыми, но всегда — остроумными и беззлобными. И груз своей огромной психической силы он выдерживал стоически, позволяя себе даже иронизировать по этому поводу. Всего два года. И за этот срок существо, которое Шут уважал больше всего на свете, обратилось в тень самого себя.

— Шут, — прозвучал вопрос. — Как ты думаешь, в какую сторону идут часы?

И даже голос изменился. Слабый, надтреснутый. Утративший последние живые интонации.

— Прости?

— Стрелки часов с каждым движением устремляются в будущее, пробивая ткань времени перед собой. Но в то же время с каждым их движением в прошлое уходит еще одно мгновение. Так в какую сторону идут часы — в прошлое или в будущее?

Шут задумался. Отвечать на вопрос было не обязательно. На псайкере в принципе не лежит никаких обязательств, кроме как перед самим собой. Но Арлекин никогда не задавал праздных вопросов. Если он что–то спрашивает таким образом — значит, пытается навести на какую–то важную мысль. И вот сиди теперь и думай, выискивай в каждом слове скрытые смысловые слои, расшифровывай аллегории и просто пытайся понять, что он вообще имел ввиду.

— По часовой стрелке они идут, — наконец выдал Шут. — Я в этом более чем уверен.

Арлекин только издал тихий разочарованный вздох и потуже завернулся в драное одеяло.

— Куда теперь? — спросил он.

Значение этого вопроса Шут понял.

— Дальний Восток. Китай, Япония, Вьетнам, обе Кореи, ну и что там еще есть. Там я еще не был. Да и плотность населения высокая, глядишь, и найду кого.

— Хорошо, — сказал Арлекин и умолк, погрузившись в собственные, никому не доступные размышления.

Шут поднялся и, больше не говоря ни слова, вышел прочь. Дверь за собой он запирать не стал — нет необходимости, день, когда в чью–нибудь дурную голову просто придет мысль забраться в квартиру Арлекина, будет для этой головы последним. Два шага вперед, девяносто градусов направо, еще два шага, поворот налево. Нашарить кнопку вызова лифта. Чертыхнувшись, Шут полез во внутренний карман пальто, выудил плоскую стальную фляжку с водкой и, перебарывая отвращение, сделал глоток. Отблески психического хора, до этого едва заметные, позволяющие разве что не натыкаться на стены, стали наливаться яркостью по мере того, как успокаивалось жжение в пищеводе и продукты первичного распада алкоголя начали доставляться по кровеносному руслу в мозг, "разгоняя" его псайкерский потенциал до предела.

"Нет в мире справедливости", — тоскливо подумал он. — "Одни сходят с ума из–за чрезмерной силы, другие вынуждены травить себя ядом, что бы от этой силы был какой–то толк. Взять бы все, да и поделить! Все бы довольны были".

Машина вместе с водителем–марионеткой все так же ждала у подъезда. Шут сел на заднее сиденье и коротко скомандовал:

— На вокзал.

И тут запиликал телефон. Мелодию Шут узнал сразу — "Эммануэль" Энио Морриконе. Значит звонит ОНА. Надо же, заслужил внимание августейшей особы. Тихо хихикнув собственной шутке, он нажал кнопку ответа.

— Здравия желаю, Императрица, чем простой смертный обязан чести слышать голос твой? — пропел он в трубку.

— Все паясничаешь, Шут? — он ясно представил себе, как Императрица сидит на диване, накручивая длинный локон на палец.

— Паяц должен паясничать, — пожал он плечами. — Иначе он перестает быть собой.

— Девушку себе найди. Глядишь и за ум возьмешься.

— Я сейчас отправляюсь на Восток. Может и найду. А может и нет. Как карты лягут.

— Ладно, речь не о твоих сердечных делах, — голос Императрицы посерьезнел. — Что с Арлекином?

Были бы у Шута глаза, он бы подозрительно покосился на водителя. С Арлекина станется прочитать мысли даже марионетки, даже на расстоянии в пару километров. Протянув руку вперед, он одним прикосновением отключил слуховые нервы человека.

— Не могу сказать. Сам не знаю.

Императрице можно было доверять. Полностью соответствуя значению своей карты, она была по–своему добра ко всем, но Арлекина выделяла особенно. Наверное, они могли бы стать хорошей парой, а то и семьей. Если бы в обоих оставалось хоть что–нибудь от людей.

— Все настолько плохо? — спросила она.

— Говорю же — не знаю! И от этого мне страшно.

— Тебе? Страшно? Да уж, если тебе страшно, значит дело серьезное. Выкладывай, что у него там?

— Мне страшно, Императрица, — Шут снял черные очки и осторожно потер уродливые шармы на месте глаз. — Мне кажется, что когда я в следующий раз приду туда, то некому будет открыть мне дверь.

— Больше конкретики.

— Он совершенно перестал за собой следить. Да что там следить! Черт… Последнее время он уже и не делает вид, что прикасается к еде, которую я ему приношу.

Императрица молчала.

— Ленка, не лезь лучше в это дело, — Шут решился–таки назвать ее старым именем. — Не надо. Он всегда считал клеймо псайкера ключом к освобождению. А теперь, похоже, решил освободиться даже от оков плоти.

— И ты готов дать ему это сделать?

— Да, — Шут кивнул. — Готов. Если кто и заслужил право распоряжаться своей жизнью так, как заблагорассудится, то это он. Да и, в конце концов, кто я такой, чтобы не уважать его выбор? Знаешь, он ни с кем особо не распространялся о подробностях свое жизни, но чую, несладко ему было все эти годы. Он заслужил это право.

Императрица молчала, крыть ей было нечем. "Кто я такой, чтобы не уважать чужой выбор?" — то была любимая присказка Арлекина, когда дело касалось других псайкеров. Не смотря на то, что некоторые только–только пробудившиеся считали его кем–то вроде негласного лидера, сам он всегда прямо отвечал на подобные предположения: "Живи так, как позволит совесть. Другой власти над тобой больше нет и быть не может".

— Слушай, Шут, — наконец нарушила она молчание. — Я вот давно хотела тебя спросить…

— Я весь внимание.

— Карты "Арлекин" в колоде Таро не существует. Видимо, это просто прозвище. Какая у него карта?

Шут хихикнул.

— Ты три года увивалась за ним хвостом и так и не поняла? Его карта — символ кардинальных перемен и перерождения. Он — "Смерть".

— "Смерть", вот как… ему и правда подходит.

Сон рассеялся, словно его и не было. Шут тряхнул головой и тут же поморщился от боли, моментально запустившей свои когти в его череп. Сон, надо же. Сон о прошлом. То был последний раз, когда он разговаривал с кем–то из своих, потому что уже через два дня он обнаружил себя на окраине Токио‑3.