Своей дорогой - Эльза Вернер

Он коротко поклонился и вышел. Директор и Виннинг переглянулись; наконец первый тихо заговорил:

— Кто, собственно, наш хозяин — господин Дернбург или барон Вильденроде?

— По-видимому, барон, — раздраженно ответил Виннинг. — Он раздает приказания по всей форме, да к тому же такие, которые могут иметь непредсказуемые последствия. Манифестации будут непременно, уж об этом позаботятся Фальнер и компания.

Вильденроде взял на себя очень неприятную обязанность. Когда он вернулся в кабинет, Дернбург встретил его нетерпеливым вопросом:

— Что там такое? Зачем нас отвлекают посторонними делами? Не понимаю, что значит это упорное молчание! Известия могли бы уже быть здесь.

— Они получены, как я только что узнал, — ответил Вильденроде.

— Да? Почему же о них до сих пор не доложили?

— Директор и Виннинг не захотели сделать это лично, они обратились ко мне…

Дернбург задумался; впервые у него мелькнула мысль о возможности неудачи.

— К вам? Почему же не ко мне?

— Они предоставили мне право сообщить вам результат, — сказал барон, еле сдерживая волнение. — Они не посмели явиться к вам…

Дернбург изменился в лице, но высоко поднял голову.

— Разве уже дошло до того, что со мной считают возможным ломать комедию? Говорите, в чем дело!

— Рунек одержал победу в городе… — нерешительно начал Вильденроде, — и… в Оденсберге.

— В Оденсберге? — повторил Дернбург, глядя на барона так, будто не понимал его слов. — Мои рабочие…

— Были большей частью за вашего противника. Рунек избран.

В комнате послышался сдавленный крик; он вырвался из уст Цецилии. Майя испуганно смотрела на отца, инстинктивно чувствуя, каким страшным ударом было для него это известие. Дернбург как будто окаменел; наступило тягостное Молчание. Наконец он протянул руку за бумагой, которую Вильденроде вынул из кармана.

— У вас список?

— Да, вот он.

Дернбург с кажущимся спокойствием подошел к столу, чтобы прочесть бумагу, но был смертельно бледен.

— Совершенно справедливо, — холодно произнес он. — Три четверти голосов за Рунека; меня прокатили.

— Это настоящая измена, перебежничество! — заговорил Вильденроде. — Правда, их несколько месяцев подстрекали и сбивали с толку. Вот к чему привело ваше великодушие, ваше слепое доверие! Вы знали взгляды и связи этого человека и тем не менее позволили ему пустить корни в Оденсберге! Он умно воспользовался обстоятельствами и заручился поддержкой единомышленников, теперь стоило ему подать знак, и они целыми толпами ринулись за ним. Он был у вас на правах сына, сегодня он отплатил вам за это!

— Оскар, Бога ради, замолчи! — тихо просила Цецилия, чувствовавшая, что каждое из этих- слов было каплей яда, отравлявшего душу человека, сердце и гордость которого были смертельно ранены.

Но барон, ненавидя противника, не счел нужным деликатничать и продолжал с возрастающей горячностью:

— Рунек будет торжествовать: он одержал блистательную победу… и против кого! Одно то, что он обошел вас, уже делает его знаменитостью. Весь Оденсберг скоро узнает о результатах выборов, избранника будут чествовать, крики радости будут доноситься до самого вашего дома, и вы будете слушать их.

— Я не буду их слушать! — порывисто произнес Дернбург, отступая на шаг назад. — Эти люди воспользовались своим правом избирателей; хорошо, я воспользуюсь своим правом хозяина и сумею оградить себя от оскорблений. Всякая попытка к демонстрациям по поводу этих выборов будет подавлена; пусть директор примет необходимые меры. Скажите ему это, Оскар.

— Это уже сделано; я предвидел ваше распоряжение и дал директору нужные указания.

При других обстоятельствах Дернбург был бы очень неприятно задет таким вмешательством; теперь же он увидел в нем только заботу о себе и не подумал сделать выговор.

— Хорошо, — коротко сказал он, — замените, меня на сегодня, Оскар; я не в состоянии никого видеть. Уйдите, оставьте меня одного!

— Папа, позволь, по крайней мере, остаться мне! — трогательно попросила Майя, но отец мягко отстранил ее.

— Нет, дитя мое, не надо! Оскар, уведите Майю; я хочу побыть один.

Барон прошептал несколько слов невесте и увел ее из комнаты.

Дверь за ними закрылась. Дернбург думал, что остался один и потерял самообладание; он прижал кулаки к вискам и глухо застонал. Он страдал не от сознания своего унижения, в его горе было нечто более благородное, чем уязвленное честолюбие. Быть покинутым своими рабочими, благодарность которых он заслужил, как он думал, отеческой заботой о них в течение тридцати лет! Быть брошенным ради другого, которого он любил, как родного сына, и который так отблагодарил его за любовь! Этот удар сломил даже его железную волю.

Вдруг он почувствовал, что чьи-то руки обвивают его шею; он вскочил и увидел вдову своего сына. Бледная Цецилия смотрела на него с таким выражением, какого он еще никогда не видел.

— Что с тобой? — сурово спросил он. — Разве я не сказал, что хочу побыть один? Все ушли…

— А я не уйду, — дрожащим голосом сказала Цецилия. — Не отталкивай меня, отец! Ты принял меня в свои объятия и прижал к сердцу в самую тяжелую минуту моей жизни, теперь эта минута наступила для тебя, и я разделю ее с тобой!

Потрясенный пережитым, Дернбург не выдержал; он молча привлек молодую женщину к себе на грудь, и, когда нагнулся над ней, горячая слеза упала на ее лоб. Цецилия вздрогнула; она знала, по ком была пролита эта слеза.

19

Экардштейн перешел к новому владельцу. Прошла уже неделя с тех пор, как граф Конрад был погребен в фамильном склепе, а его младший брат стал владельцем майората. У молодого офицера, очутившегося в совершенно новом положении, появились новые обязанности. Счастье, что рядом был дядя, его бывший опекун. Штетен сам был помещиком и теперь оставался в Экардштейне, чтобы помочь племяннику и словом и делом.

После туманной погоды, тянувшейся последнюю неделю, наступил ясный, мягкий осенний денек. Солнце ярко освещало большой лес, расстилавшийся между Оденсбергом и Экардштейном. По одной из лесных дорог шли граф Виктор и Штетен; они возвращались в замок после осмотра леса.

— Я советовал бы тебе выйти в отставку и полностью посвятить себя Экардштейну, — сказал Штетен. — Почему ты хочешь передать имение в чужие руки?

— Я готовился к военной службе и очень мало смыслил в сельском хозяйстве — отговаривался Виктор.

— Если захочешь, то научишься хозяйничать и, мне кажется, ты вовсе не питаешь такого пристрастия к расшитому мундиру, чтобы считать жертвой отказ от него. Зачем кому-то подчиняться, когда ты можешь быть сам себе господином на собственной земле? Наверно, тебе что-то не нравится в Экардштейне? Ведь между тобой и братом произошла стычка. Я знаю, виноват был главным образом Конрад, это доказывается уже одним тем, как он помирился с тобой перед смертью, но именно потому-то воспоминание об этой ссоре и нужно было бы забыть.