Погоня - Валентин Маслюков

Решение, разумеется, остается за тобой и только за тобой. Точное расположение дворца указано на приложенном к письму чертежу.

Должен также сказать, что если бы я действовал по поручению Совета восьми, то нашел бы, может быть, средство, чтобы облегчить тебе путь к Межибожу — время не терпит! К сожалению однако, я действую на свой страх и на свою ответственность, изрядно к тому же ограниченную с тех пор, как после твоего побега я был выведен из состава Совета восьми и в нем осталось вместо пятнадцати членов четырнадцать (мое место по-прежнему никем не занято). Так что могу только посоветовать тебе в частном порядке воспользоваться при случае помощью камарицкого лешего Крынка. Вряд ли ты сможешь его найти, если будешь нарочно разыскивать, другое дело, если заплутаешь, тут-то Крынк и явится, явится и нужда в помощи. Так что, коли встретишь ненароком лешего, передавай ему привет от Лопуна, это один из немногих пигаликов, который сумел найти общим язык с камарицким лешим и даже оказал ему кое-какие услуги. Может статься, в память о Лопуне Крынк быстро доставит тебя на южную окраину своих владений. В противном случае, если имя Лопуна на Крынка не подействует, не трать времени на уговоры и уноси ноги подобру-поздорову.

Как бы там ни было, решать тебе.

Желаю удачи.

Это был первый поцелуй, который Буян позволил себе за годы знакомства.

Так ли легко было тронуть Золотинку поцелуем или по какой другой причине — мимолетные слезы проступили на глазах пигалика. Что нисколько не помешало ему тотчас же заняться делом. Он наскоро собрал холщовую котомку, отправив туда после недолгих колебаний и хотенчик — мало на что уже годную рогульку, которая хранила в себе бестолковое желание Юлия. По зрелом размышлении следовало, наверное, выбросить рогульку вместе с другими лишними в трудном и опасном предприятии предметами, но у Золотинки не было времени на размышления и тем более «зрелые». Она действовала по наитию, а еще вернее, по сердечной склонности, ибо, как ни оскорбляла ее нравственная слепота хотенчика, который так подвел Юлия, указав ему ложное направление, в обиде ее было нечто деланное, преувеличенное — все ж таки, как бы там ни было, хотенчик ошибся в ее, Золотинки, пользу, обманувшись внешностью. Трудно винить неискушенную, совсем еще молоденькую рогульку при таких, прямо скажем, запутанных обстоятельствах. Скорее, это уж вина Юлия, который мог бы разобрать, с кем имеет дело, провозившись со своей золотинкоподобной красоткой целую вечность… почти жизнь. Ту самую жизнь, в которой не было Золотинки… те годы, что прошли мимо Юлия и мимо Золотинки безвозвратно и невосполнимо, исковеркав что-то в их душах.

Не решившись уничтожить хотенчик, который, может быть, того и заслуживал, Золотинка с беглым вздохом сожаления ополчилась на ни в чем не повинную хижину. Волшебный Эфремон, коснувшись стены, брызнул ядовитыми лучами — оплетающие избушку побеги тотчас пожухли, листья свернулись на глазах и почернели; послышался барабанный грохот падающих внутри хижины плодов, только что спелых и уже гнилых, они сыпались с потолка на пол, на стол и на кровать, обращаясь в гниль и в затвердевшие безобразные комья. Все было кончено в ничтожную долю часа, ничего не осталось от любовно ухоженного рукотворного сада, только прелые запахи запустения да мутный осадок на душе, как бывает после дурного — сколько ни подыскивай оправданий — поступка.

В общем, оставалась только дорога, все тот же изнурительный бег без пристанища… На просторном лопушке мать-и-мачехи с помощью почтового перышка Золотинка развернула чертеж Камарицкого леса, чтобы присмотреть путь к его южным окраинам. Не так уж много, когда по прямой, верст пятьдесят, но этими дебрями, то гористыми чащами, то болотами — черт ногу сломит! Нужно было рассчитывать на два дня пути — в день не уложиться, а три уже невозможно! Никак нельзя. Да потом еще сто верст до Межибожа, и еще — двадцать до блуждающего дворца. По правде говоря, не много надежды успеть. А успеть нужно.

Разобравши один чертеж, Золотинка изготовила на другом лопушке новый — крупнее, с большими, более четкими подробностями. Здесь можно было уже разобрать и временное ее пристанище, поставленную неведомо кем в незапамятные времена избушку, — очень похоже нарисованную. Только без этого буйного цветения, которое Золотинка породила и безжалостно уничтожила…

Она озадаченно обернулась.

Неприятное было ощущение, будто за спиной кто стоит и подглядывает через плечо. Сначала Золотинка и не поняла причину чисто телесного беспокойства — вроде мурашек по спине, а потом, насторожившись, вновь уставившись на чертеж, но уже слепо, припомнила, что не раз ощущала нечто подобное — неразгаданный чужой взгляд.

По верхушкам могучих дубов где-то над головой пробегал ветер… и снова ветер смирялся перед вековой дремотой сумрачного леса, все стихало. Одни лишь птицы напоминали о себе в торжественной, исполненной благоговейного ужаса глуши, где редко-редко прокрадывалось тайными тропами зверье.

Но кто-то ведь глядел в спину. И глядел недобро, как скравший добычу волк.

Нет, это был не волк, разумеется, не волк. И вообще ничего. Дремучий дремотный лес… лес глядел… Легкий насмешливый ветер побежал по вершинам.

Золотинка безошибочно чуяла чужого. Неуловимый запах лесной нежити.

Странно только, что, занятая грушами, персиками, виноградом и прочими невинными предметами, Золотинка так и не нашла случая — за столько-то дней! — проведать своих соседей по очарованному захолустью. Верно, соседи ставили необщительность пигалика себе в обиду и потеряли терпение: никогда еще не чувствовала она на себе такого злобного, откровенно враждебного взгляда. Впору было уже и остерегаться.

Золотинка неспешно подобрала брошенные на траву лопушки с чертежами, тщательно, даже тщательнее, чем нужно, свернула их и чиркнула Эфремоном, обращая в золу.

Сразу что-то закряхтело вверху, посыпалась древесная труха, словно дуб вздрогнул и шевельнулся толстыми своими ветвями. Глупо было притворяться и дальше… Поднять голову… Золотинка глянула.

И еще успела заметить большой корявый сук, который взбежал вверх по стволу, пытаясь спрятать свои сухощавые стати среди зелени. Замер, не желая признавать, что разоблачен. Это был долговязый, локтей десять, а то и двадцать в длину сук, похожий на какого-то серого чудовищных размеров кузнечика с нелепыми конечностями и крошечной головкой-сучком, на которой чернели гнилые глазки.