Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

закричать: «Я хочу быть счастливой, хочу быть счастливой, черт возьми, просто дайте мне быть счастливой!» Но не решаюсь, не могу, поэтому просто выгоняю их из комнаты, надеваю платье и туфли, они жмут мне в носке на правой ноге, мне некуда деваться, ничто не сможет скрыть мой позор.

Мать возвращается, у нее до крайности довольный вид, говорит, я похожа на актрису, я огрызаюсь: она и в кино-то не ходит, откуда ей знать, как выглядят и как не выглядят кинозвезды?

Вечеринку решили устроить в спортзале, он принадлежит одному комплексу возле нашего дома, мать пару раз подменяла женщину, которая там убирается, и подружилась с хозяином, поэтому он разрешил занять на вечер одно из помещений бесплатно, если только она потом все приберет. Внутри зала пахнет по́том и грязными носками в рубчик, по углам мать развесила гирлянды, у стены поставили стол, на нем зеленые пластиковые стаканчики, мелкие тарелки, вилки, бутерброды, несколько бутылок вина, много «Фанты», ананасового сока, за диджейским пультом – какой-то лысый мужчина, отец одной из наших соседок, он решил начать праздник с латиноамериканской музыки для танцев.

Если бы я не знала, что все это в мою честь, нашла бы способ сбежать отсюда подальше.

Перед комплексом нет пандуса для инвалидов, поэтому затаскивать внутрь отца вместе с креслом и затем спускать его в зал пришлось в шесть рук, за это время у него дважды случилась паническая атака: сначала в лифте, потом – когда он наконец осознал, что снаружи есть целая вселенная, за стенами дома течет жизнь, люди там ходят и дышат.

Я так и не поняла, каким образом мать разослала всем приглашения, почти всех гостей я знаю, почти все они – мои ровесники.

Они говорят: привет-привет, поздравляю; целуют меня в щеку, хвалят платье и макияж, на выдохе шепчут на ухо, что теперь я стала взрослой и им от этого радостно.

У стола с едой стоят четыре женщины: парикмахерша с химзавивкой из далекого 1986 года, она разливает напитки; кассирша из любимого продуктового магазина Антонии, она раздает тарелки с едой; мать торговца рыбой предлагает гостям креветки с соусом из майонеза, кетчупа и горчицы; хозяйка привокзального кафе с прической, на которую она потратила три центнера лака для волос, сложила из салфеток оригами, маленьких журавликов, и теперь с гордым видом раздает всем свои творения.

Антония сияет и обнимает гостей, я вдруг замечаю, что она красивая, – теперь, когда она накрасилась и надела черное платье, подчеркивающее очертания груди; я думаю, что у нее тонкие, изящные лодыжки, она как будто рождается заново, а я увядаю.

Массимо отыскал укромный уголок, где можно затаиться, время от времени переговариваясь с теми из гостей, кто решит поприветствовать его, почтительно склонившись или присев на колени; он надеется, что никто не заметит утку, которую ему приходится держать поблизости весь вечер на случай, если захочется в туалет.

Уже девять, наступила летняя ночь.

На Ирис желтое платье, то самое, в котором я впервые увидела ее, волосы собраны в высокий хвост, как и у Агаты, они вместе направляются ко мне, и я больше не могу отличить настоящее от прошлого, мне физически больно, как будто кто-то отвесил мне пощечину: блондинка и брюнетка, идеально сложенные, притягательные, они надели самые подходящие цвета, умеют ходить на каблуках – даже выше, чем у меня, – на губах одна и та же персиковая помада.

Вскоре выясняется, что именно они помогали Антонии: они позвали наших знакомых, все силы бросили на то, чтобы все пришли, составили меню, одобрили музыку, проинспектировали платье и туфли и сочли их подходящими, все вместе они испекли торт с заварным кремом, мой любимый, часами перемигивались и перешептывались у меня за спиной, сделали плакат и развернули его, когда мы вошли в зал: оранжевый фон, на нем приклеены фотографии, много тех, где я с Ирис, я с Агатой в разные годы, где-то только я, вот я в детстве, девчушка с огромными глазами и лицом, измазанным в соусе, вот я в футболке брата, стою на бетонной площадке во дворе нашего первого дома.

Мои мучительницы указывают на свои любимые фото, тыкают пальцем в надписи, которые сделали сами для меня, стихи о дружбе, крылатые фразы, затасканные цитаты, чужие слова, которые нашли в интернете и впихнули в этот лицемерный коллаж. У Ирис глаза на мокром месте, она перечисляет, за что именно меня любит, она сделала целый список, поместила его в правом нижнем углу, говорит, какая я умная, надежная, преданная, смелая. Именно это последнее слово оскорбляет меня – как плевок в лицо, оно обесценивает нашу историю, сводит на нет мою молчаливую исповедь. Я не хочу быть ни умной, ни надежной, ни смелой, мне не нужны никакие эпитеты, не нужны слезы, не нужны вечеринки и плакаты: в квадратных скобках рядом с моим именем пусто, у меня нет ни латинских, ни санскритских, ни французских корней, нет приставок и суффиксов, я – отсутствующая словарная статья.

Смотрю на них, не зная, что сказать, люди вокруг аплодируют, говорят, как это мило, как трогательно, я благодарю их, неловко обнимаю обеих, в желудке как будто кусок железа, суставы каменеют, я улыбаюсь с таким трудом, словно только что прошла пешком через весь город.

Я бы с удовольствием спалила этот плакат, смотрела бы, как он исчезнет, я жажду вернуться домой и искромсать его ножницами, порезать на мелкие кусочки, а затем проглотить.

Остальные гости подходят, вручают мне подарки и открытки, я оглядываюсь, пытаясь отыскать брата, я уверена, что он вот-вот появится, выключит музыку, оттаскает за уши всех присутствующих – пусть поймут, что делают мне больно, – но Мариано не появляется, люди приходят и уходят, у меня в руках растет стопка подарков.

– Мам, где Мариано? – спрашиваю, затравленно глядя на Антонию, она отвечает, что не пригласила его.

Гремит музыка, подруги уговаривают отложить подарки и пойти потанцевать, пришли Рамона, Марта, Дафна, приятельницы Ирис из клуба верховой езды, целая компания барабанщиц-мажореток, дети из семей, у которых работает моя мать, несколько одноклассников в льняных рубашках с коротким рукавом, сестра Карлотты, она подходит и чмокает меня в щеку, говорит, это от Карли, ведь она бы тоже хотела прийти, точно хотела бы, и готова расплакаться.

Нет, не хотела бы, да и не пришла, оглянись, думаешь, она где-то здесь? Думаешь, она здесь? Я хочу прокричать это ей в лицо, но меня гнетет и заставляет молчать понимание, что никто даже не старается понять, как стоит себя вести и как не стоит, никто не подумал