Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Соломенного человека поставили, оперев о вязанку дров, он держится на честном слове и постоянно заваливается набок, ребята полчаса пытались найти удачное положение, после чего облили его бензином из серой канистры, скомандовали всем отойти подальше и начали обратный отсчет.
Ирис подходит ко мне, улыбается, от холода прячет руки под мышки, она хочет поздравить меня первой – так она сказала, а я отвечаю, что жду не дождусь, когда все закончится: и год, и этот парад придурков и клоунов.
Теперь она стоит поодаль, злобно и с укором смотрит на меня, от ее нежностей мне тошно, я первой отдаляюсь, грублю в ответ, хотя именно сейчас наша дружба в опасности и кто-то более соблазнительный пытается прельстить ее, я же не умею казаться милой, прикидываться святошей, я плююсь огнем и возвожу крепостные стены.
Слышатся хлопки фейерверков, их запускают в воздух над полями и над озером, соломенный человек загорается, и мы смотрим, как тлеют его рубашка и брюки, плавятся резиновые сапоги, как он постепенно исчезает. Кто-то скачет вокруг него в языческом танце, водит хороводы, как принято во время праздников перерождения; они упоролись марихуаной и таблетками и теперь прыгают, машут руками на фоне черного неба, с хлопком выбивают пробки из бутылок, просекко фонтаном вырывается из горлышка, девчонки разбегаются – не хотят, чтобы их облили вином, пищат, как морские свинки.
У меня намокли волосы с левой стороны, потому что я не убежала, стою, уставившись на огонь, на площади остались только мы, кто-то из парней повалился на землю, в одиночку хлещет вино из бутылки, пока его фотографируют на «мыльницу», Ирис рядом нет, они с Агатой и другими девчонками чокаются, поднимают бокалы, произносят тосты и целуются.
Я достаю телефон из кармана куртки, пришло поздравление от Кристиано, я читаю сообщение, но ничего не отвечаю, думаю: чтоб ты сдох, чтоб ты сдох, чтоб ты провалился.
Телефон снова вибрирует, появляется новое сообщение: «С праздником, думаю о тебе».
Номер незнакомый, это похоже на шутку, я пишу в ответ: «Кто это?»
Несколько минут телефон безмолвствует, потом на экране появляется: «Андреа».
Смотрю на написанное имя и хочу сбежать – от соломенного человека, от Ирис с Агатой и их смеха, от парней, которые зашли внутрь магазина, насыпают на стол, за которым мы недавно ели, кокаин, делают дорожки, по одной на человека, говорят, на удачу, приносит успех и богатство.
Пишу: «Мы на парковке, тусовка – отстой, не заедешь за мной?»
Он соглашается, появляется через десять минут; я бросаю взгляд на Ирис, смотрю на ее черные волосы, остроносые сапожки, пластиковый стаканчик в руке и чувствую, что она уже далеко от меня, ее очертания едва проступают через пелену тумана.
* * *
Мне предстоит переступить порог, перейти от несовершеннолетия ко взрослой жизни, и мать стремится завладеть даже моей будущей взрослой жизнью. Я неделями твержу ей: нет, не хочу никакого праздника по поводу совершеннолетия, не хочу наряжаться, готовиться к перерождению, не хочу, чтобы кто-то пытался запечатлеть на фото мое превращение.
Восемнадцатилетие Мариано мы не отмечали, поэтому Антония хочет искупить свой грех, заново вознестись на олимп хороших матерей – устроить пирушку против моей воли, точно в наказание.
Массимо все сильнее нервничает, наблюдая, как она осуществляет задуманное, ведь подразумевается, что и он станет частью ее коварного плана – приоденется, причешется по-человечески, перестанет харкать и кашлять каждую секунду, оставит на время на комоде мазь с оксидом цинка, которой обрабатывает пролежни и болячки, наденет ботинки, а не тапочки, станет главой семьи, которого насилу запихнули в лифт и выволокли на улицу, где на него может пролиться свет внешнего мира.
Первое время отец как можно медленнее перемещается по квартире, кажется, он нарочно скрипит колесами инвалидного кресла, со старческим усилием открывает двери, делает вид, что не знает, как дотянуться до раковины или пепельницы, ведет себя точно призрак.
Я уже всеми возможными способами пыталась донести, что нет ничего хуже вечеринки, которую организовала мать и на которую отец обязан явиться, но Антония пресекла мои увещевания колкими взглядами и загадочным энтузиазмом.
Она достала из шкафа старый, но еще приличный костюм и с недовольством и хрипотцой в голосе заметила, что он, оказывается, уже маловат ей в бедрах, и с этой секунды для нас обеих началась обреченная на поражение гонка за праздничными нарядами.
Я держалась безучастно, я не разбираюсь в тканях, обработке петель, цветах, размерах, вырезах на юбке, я окопалась в своей комнате, в спасительной тени розового медведя, хранителя моей юности, и упорно отметала все попытки вовлечь меня в дело. Однако моего участия и не понадобилось: на кровати вдруг обнаружилось платье, красное и короткое, из легкой и как будто огнеопасной ткани, из какого-то универмага; у него не нашлось лямок, но зато швы были отлично видны: на несколько тонов светлее, чем само платье, они выглядели нелепо.
Вот он, подарок Антонии: роскошное платье, в котором мне предстояло провести последний день детства, попрощаться со всем, что под запретом для тех, «кому еще нет восемнадцати».
– Ну разве не красота? – спрашивает мать, опираясь о дверной косяк.
Я отвечаю:
– Нет, рыжим не идут красные платья, я буду похожа на факел или на пожарную машину.
Но ее первобытная радость не стихает, она кружит около, потом берет платье и прикладывает его ко мне, как маску к лицу, издает довольные возгласы, зовет близнецов посмотреть, пусть поглядят, в кого меня обрядили.
Майкл и Роберто, ввиду своей покладистости и наивности, уверяют, что платье мне очень пойдет, они, как обычно, стоят рядом и подталкивают плечом один другого, первый говорит – красиво, второй – очень красиво, один смотрит на меня и улыбается, второй кивает и хлопает в ладоши: красный мне правда очень идет.
Мне омерзительна их привычка во всем соглашаться, готовность поддержать любую задумку матери, у обоих начали уже появляться прыщи на лице, оба одинаково воспитанные, оба безмятежны, как весенний день.
– Папе не обязательно смотреть, – говорю я, уставившись в стену, потому что в комнате нет зеркала и глаза близнецов и матери – мои единственные судьи.
– Конечно, он придет и посмотрит, – отвечает Антония и пытается уговорить меня примерить туфли; они лежат в коробке, у них небольшой каблук, такую обувь никто не покупает, только матери своим дочерям, с круглым носком, самое то плясать чарльстон, я печально смотрю на них и отпихиваю коробку ногой.
Мне хочется
