Затерянный дозор. Лучшая фантастика 2017 (сборник) - Владимир Васильев

— Кононов, спустись с небес на землю, — недовольно окликнула завуч, и Лешка вздрогнул, очнувшись.

— Кононов Алексей… — Толстый дядька радостно потер руки, будто предвкушая что-то приятное. — Как же, помню, помню… Ну, приступим.

«Я придумал Машину, — подумал Лешка, с отчаянной наглостью глядя толстому в глаза, — теперь вы меня не приберете». Он думал о Машине упорно, будто творил заклинания, и они сработали: на красной роже все явственнее проступали разочарование, недоумение, а потом — веселый, злой интерес. Маленькие светлые глаза цепко щурились, и от этого взгляда у Лешки зудел лоб. Толстяк азартно сыпал одно задание за другим, кивал с видом заговорщика, когда Лешка снова проваливался, и выдавал новую задачу. «У меня есть Машина, — думал Лешка, — а ваши тесты — чушь собачья».

— Сергей Иванович, — взмолилась наконец завуч, показывая глазами на часы, и толстяк разочарованно откинулся на спинку стула.

— Что ж… — пробормотал он. — Зря.

Лешка молча пожал плечами.

Утренний мороз сменился крупным, пушистым, почти теплым снегом, и Лешка шел не спеша, то и дело поддаваясь искушению высунуть язык, чтобы поймать снежинку. «Вот и все, — билось в голове, — вот и все, вот и все». В портфеле лежала официальная бумага с кучей граф, подписей и печатей, но самый главный штамп был огромным, четким и красным, как кровь. «Специальные способности отсутствуют». Нет у него способностей, полный ноль. Получилось. Получилось. Ликования не было — только болезненно-приятное чувство опустошенности, будто Лешка наматывал круги по школьному стадиону под окрики тренера, пробежал целых десять километров, а теперь наконец остановился и знает, что бежать больше не придется. В их семье нет и не будет халявщиков, и бумажка в портфеле подтверждала это на все сто.

Надо будет разобрать Машину, думал Лешка, а то засекут еще — объясняй. Теперь (он хороший) отец будет меньше злиться. Лешка доказал, что он свой. Полный, абсолютный магический ноль. Никакой не халявщик.

Мама была уже дома — жарила рыбу. По квартире неслись вкусные запахи, и Лешка почувствовал, как сводит от голода желудок. Наконец-то они поужинают все вместе. И отец будет улыбаться, подшучивать над Лешкой и класть ладонь маме на коленку.

Лешка вымыл руки, вошел на кухню, сдерживая торжествующую улыбку. Мама бросила на него быстрый, какой-то испуганный взгляд и отвернулась к плите. Отец читал; зная по опыту, что открывать рот в такие моменты не стоит, Лешка тихо присел на табуретку, ругая себя. Мог бы сразу нырнуть в комнату — отсиделся бы, пока не позовут ужинать. А теперь и не уйти.

— Здороваться тебя в школе не научили, — не отрываясь от газеты, заметил отец.

В горле мгновенно пересохло; Лешка неловко дернул головой, но промолчал. Все шло как-то не так.

Отец отложил чтиво и включил радио. Треск помех заглушил шипение рыбы на сковороде; отец, ворча, принялся вертеть ручки настройки. «…достижения, — просипело радио. — По предварительным данным, спецспособности выявлены у двадцати трех процентов школьников нашего района, что на полтора процента…» Отец раздраженно выкрутил звук до нуля.

— Мог бы рассказать родителям, как прошло, — сказал он, по-прежнему не глядя на Лешку. — Чего отмалчиваешься?

Лешка старательно состроил покаянное лицо (не сдал — это нехорошо, ну, официально ведь — нехорошо) и тихо выдавил:

— Завалил.

В глазах отца что-то мелькнуло — удовлетворение? нежность? сочувствие? — и тут же исчезло, будто захлопнулась стальная заслонка в просвете трубы. Мама шумно вдохнула; ее плечи поднялись, будто она пыталась спрятаться.

— Завалил? — тихо повторил отец.

Лешка кивнул и несмело улыбнулся.

— Ты говоришь мне, что завалил основной тест, да еще и лыбишься при этом? Ты, видно, очень доволен, что мне теперь до смерти придется вкалывать на буровой, а ты будешь сидеть у меня на шее?

— Я… — прошептал Лешка, одолевая страшную боль в пережавшемся горле. — Я не… Что?!

— Ты знаешь, о чем я. — Отец несколько секунд буравил Лешку взглядом, а потом отвернулся и взял газету. — Не думал, что ты нас настолько ненавидишь. Я, конечно, знал… От тебя ни слова, ни улыбки не дождешься, и от рук ты шарахаться начал, еще когда пешком под стол ходил… Я думал — ладно, ну, не любит меня сын, не всем дано, переживу. Но не знал, что ты на такое способен…

Главное — не плакать, сказал себе Лешка, не плакать, иначе будет хуже. Он молча соскользнул с табуретки. Ремень висел где обычно — на дверной ручке, все такой же потертый, отполированный там, где его сжимали отцовские руки, с двумя темными (сам виноват смотри что натворил) пятнами по краю. Прикасаться к нему не хотелось, и Лешка ухватил его двумя пальцами. Кожа казалась какой-то скользкой, и Лешка подумал, что не донесет ремень до кухни — уронит. Но он донес — и молча протянул отцу.

— Что это? — безразлично спросил тот.

— Ремень, — прошептал Лешка, уже понимая, что случилось что-то страшное, что привычный ужас остался позади, и его несет в глубины нового, еще неизведанного кошмара.

— Убери это, бездарь, — все так же бесцветно проговорил отец и потер сломанный нос. — Ты мне не сын больше.

В мире что-то сдвинулось, незримая рука отдернула занавеску бурана, и динозавр, годами думавший, что он — нефтяная качалка, остановил свой вечный ход и поднял голову, озираясь.

Машина все-таки сработала. Лешка громко всхлипнул, задохнулся ледяным воздухом и, захлебываясь соплями, с размаху опустился на мерзлую землю. У него получилось. А самое клевое то, что они даже не замечали этого. Им казалось, что ничего не происходит. Но сила уходила из их рук и слов, и потоки энергии, что гнали нефть из-под земли, становились неуправляемыми, и (при магическом ударе закрыть глаза принять защитную позу сохранять спокойствие ожидать помощи специалистов) их больше некому было контролировать.

Динозавр посмотрел на сопку. Он был мертвый. Он был мертвый очень давно, его морду покрывала блестящая черная пленка, и гниющая плоть стекала с костей. Лешка снова всхлипнул. Несколько бесконечных секунд они с динозавром смотрели друг на друга, а потом взвыла сирена, и в мире не осталось места ни для чего, кроме ее оглушительного, все заполняющего рева. Мертвый динозавр шагнул прочь из колонны, к которой был привязан навеки, и расплескался на вагончик черной удушающей жидкостью. Другой ударил хвостом — и опора ЛЭП, празднично разбрасывая синие искры, начала крениться на ладный кубик здания администрации. А сирена все ревела; от этого рева зудели кости и лезли из орбит глаза, и казалось, что буровая рушится беззвучно, как в немом кино. Лешка чувствовал запах разложения. Его зрение невозможно обострилось; из черной, наполненной нефтью ямы там, где еще недавно стоял вагончик рабочих, высунулась и тут же исчезла чья-то белая до синевы рука, и тогда Лешка, не слыша себя, впервые за многие годы разрыдался в голос.

Теперь он мог вернуться (не знал что ты меня так ненавидишь) домой. Разобрать Машину, превратив ее в невинную груду радиодеталей. Отнести на помойку ремень. Или сжечь его. Или порезать на кусочки, бросить в унитаз и сходить сверху по-большому.

А потом будет темное утро, тоскливый вой бурана, от которого дребезжат стекла, и Лешка с мамой станут слушать радио — не отменят ли уроки, и их, конечно, отменят, объявят штормовое предупреждение. А потом позвонит Миха и по секрету скажет, что никакой это не шторм, а выброс на буровой, его предки в курсе, — как будто кто-то еще не догадался, ха! Скажет, что там, конечно, все разворотило, и до города долетело, но мертвяков остановили на полпути, так что ничего страшного. Мама не пойдет на работу, и они сядут рядом и станут смотреть, как за окном мечутся снежные тени, похожие на динозавров, и мама, конечно, поплачет (развела нюни заткнись сын смотрит), но совсем чуть-чуть. Лешка откуда-то знал, что плакать она будет совсем недолго. И — Лешка вдруг заржал как сумасшедший и пнул дурацкую, глупую, не нужную больше Машину — он отыщет толстого дядьку и выпросит у него разрешение на пересдачу, потому что его идиотская Машина не делала обычных людей — она всего лишь на несколько дней блокировала способности, и сейчас…

Человек не смог бы увидеть тени миллиарды лет как издохших динозавров, вселившиеся в качалки.

Сирена захлебнулась и смолкла. Лешка высморкался, вытер изгаженную руку о землю, царапая пальцы ледяными комьями глины, и, все еще всхлипывая, заковылял вниз. Голова его была легкой и пустой, как наполненный гелием воздушный шар.

— Мальчик…

Мужик в форменной куртке вывалился из чудом уцелевшего вагончика прямо на Лешку, и тот шарахнулся, сдавленно вскрикнув. Здесь, внизу, тоже был буран — но черный. Где-то на краю долины полыхала нефть, ветер нес клубы жирного дыма, воняющего мертвечиной. Но запах разложения был не самым страшным: от заблеванного Лешкиного воротника несло куда хуже; несколько минут назад он выбросил куртку, но это не помогло. Во рту стоял вкус желчи. Мертвяк был хилый и разлился маслянистой лужей от прикосновения, но того, что Лешка успел увидеть, хватило. Чувствуя, как от одного воспоминания желудок снова скручивают спазмы, он ткнул пальцами мужика, но тот не рассыпался. Давя подступающую панику, Лешка скрутил фигу, и тут мужик ухватил его за рукав.