Перевёрнутый мир - Елена Сазанович

— Пишешь? — нетерпеливо спросила меня телефонная трубка голосом Лютика.

— Творю, — важно ответил я, пошелестел перед трубкой бумагой и стукнул по столу ручкой.

Трубка затаила дыхание в уважительном молчании. Осторожно я повесил ее на рычаг и опять уснул как убитый.

Хорошенько выспавшись, я стал лихорадочно соображать, что же мне делать дальше, как выкрутиться из такого неприятного казуса. Проще всего было отказаться от роли, но отказаться я уже не мог. Во мне прочно укоренился Ростик. И он не хотел терять ни хорошую роль, ни творческие заслуги, которым Лютик легко может наступить на горло своим остроносым ботинком. Конечно, можно еще раз попробовать закутаться в желтый плед и притвориться цыпленком. Но это бесполезно. Кроме цыплячьих каракуль на бумаге ничего не получится. К тому же, если честно, хотя сюжет был хороший, он не настолько увлекал меня, чтобы в глубине души проснулась хоть капелька вдохновения. Вот если бы написать о лесном боге!

Я встряхнул головой и даже опрокинул стакан минеральной воды себе на голову. О чем это я?… Оставалось самое простое — напиться и протянуть кое-как один день. Но мне так не хотелось обижать Вику. И хотя мы совсем не любили друг друга, не хотелось причинять ей боль и прочие бытовые неприятности. Я даже стал подумывать, что, может быть, такой брак, как у нас, под одной крышей, с уважением друг к другу, и есть идеальный брак. И может, нам это удастся доказать всему миру. Правда, в этой теории было одно упущение — куда девать любовь?

Но я вспомнил о Любаше, Бине, Лиде, Рите… В ближайшее время мне о любви совсем не хотелось думать. Но хотелось ли об этом думать моей жене? Значит, она в любой момент может меня бросить. И я поймал себя на мысли, что уже не делаю оговорку — жене Ростика. Вика как-то незаметно, ненавязчиво, гармонично становилась моей.

Я послонялся из угла в угол. Писателя из меня не получилось. Это оказалось сложнее, чем стать артистом. В писательском деле рожа не требуется, требуется голова. И все же… Слова Вики не давали мне покоя. А ведь в принципе она права. Исписанные листы бумаги, дождь за окном, голуби постукивают клювом по подоконнику. Прямо как у меня в Сосновке — дятлы. Ветер разгоняет пожелтевшую листву, дворник шуршит метлой. Они работают в одной команде. И полное, бесконечное, такое пьянящее одиночество. Разве это не счастье?… Я приблизился к книжному шкафу и вытащил наугад толстую книжку. «Сто лет одиночества». Какое красивое название. Пожалуй, автору можно было больше ничего не придумывать. Сто лет одиночества. И больше ничего. Я стал читать. Я уже не искал выход. За меня его находил и тут же терял писатель Маркес. Мой выход нашелся неожиданно сам.

Раздался настолько слабый, робкий, тихий звонок в дверь, что я даже подумал, что ослышался. И встряхнул головой. Может, это Маркес подает сигнал, что пора прекращать его изучение. Но звонок повторился. Он звучал еще слабее и тише. Так могут звонить только нищие и влюбленные. Ни тех ни других я не ждал. И все же лениво направился к выходу. Я не знал, что так звонить могут еще студенты.

На пороге стоял высокий, сутулый, очень худой парень в очках. И виновато смотрел на меня. У него было очень грустное и очень обаятельное лицо.

— Здравствуйте, я студент первого курса сценарного отделения, — стал извиняться он, и я не понимал, почему начинающие все время чувствуют себя в долгу перед великими. И те, в свою очередь, позволяют и даже поощряют подобное к себе отношение. Ведь пройдут годы, и все может случиться наоборот. Старый и немощный великий может прийти на поклон к полному сил парню, который когда-то был студентом.

— Здравствуйте, — я широко улыбнулся и распахнул перед ним дверь. — Всегда рад познакомиться с юными талантами. — Похоже, я уже видел себя старым и немощным и на всякий случай заручался поддержкой на годы вперед.

— Ну что вы. — Он покраснел, и его очки блеснули.

Мы прошли в комнату. Я изо всех сил старался изобразить гостеприимного хозяина. Впрочем, я был искренен в своем отношении к парню. Мне он сразу понравился. И его стоптанные ботинки, и его клетчатая выцветшая рубаха, и его совершенно новенькая кожаная куртка, которую наверняка подарили родители в честь поступления сына.

Я вывалил все, что было у меня в холодильнике, даже разогрел суп с креветками. Ложка в руке парня слегка дрожала от волнения, и он виновато посматривал на меня сквозь очки.

— А это пирог с грибами, — я отрезал ему огромный кусок. — Чтобы немедленно все съел, студенты народ голодный.

Он откусил кусок пирога и закашлялся. И от неловкости опять покраснел до корней волос.

— Вкусно, — выдавил он. — Ваша жена сама пекла?

Я рассмеялся. И развалился в плюшевом кресле. Не знаю почему, но мне вдруг стало так легко. Я чувствовал себя и Даником, и Ростиком одновременно. Ростику льстило, что к нему приходят молодые студенты за советом. Даник вдруг почувствовал запах леса и подосиновиков.

— Жена? Нет, что ты, она и печь-то не умеет, она, так сказать, деловая женщина, бизнес-леди. Это она в супермаркете купила, — сказал Ростик и, вытащив пачку «Кэмэла», протянул парню. Тот отрицательно покачал головой. А Ростик глубоко затянулся сигаретой, забросив ногу за ногу и пуская дым в подвесной потолок.

— А все равно похоже, — парень снял очки и кивнул на пирог. — Так мама моя печет. Только вкус грибов совсем другой. Мы сами по грибы ходим. И они… Пахнут. Даже не грибами, грибы, считается, вообще не имеют запаха.

— Они пахнут лесом, — это уже сказал Даник. Он уже не сидел, забросив вальяжно ногу за ногу. Он затушил сигарету и задумчиво вглядывался в светлые близорукие глаза парня.

— Вы правильно сказали, лесом. — Парень стал успокаиваться и улыбнулся мне. Хотя лицо у него было по-прежнему грустное. — А в лесу столько запахов…

Парень даже потянул длинным носом, словно желая почувствовать запахи леса. Но мы были не в лесу. А в моей комнате пахло виски, «Кэмэлом» и холодом.

— Больше всего я люблю запах дерева, прочный, надежный и сильный, — это сказал Даник.

— Мебели, что ли? — испуганно уточнил студент.

— В городе деревья не пахнут, — иронично заметили и Ростик, и Даник одновременно. — Приходиться довольствоваться запахом мебели.

Печальное лицо парня еще больше погрустнело.

— Я никогда не любил смотреть, как лес валят, помню, еще мальчишкой убегал домой и затыкал уши. Но так надо. Валить лес.

— Я тоже очень многое не люблю. Но так надо. — Я уже перестал играть то в Даника, то в Ростика. Я просто закурил сигарету. — И пирог этот я терпеть не могу.

— Правда? — парень с грустным лицом засмеялся. — Если честно, мне он тоже не очень понравился. А сейчас самое грибное время. Знаете, сколько мы за осень грибов собираем! И рыжики, и волнушки, и подберезовики! И все они пахнут лесом, вы правы. Нет, точнее, деревом. Сильный, точный запах. А потом солим в деревянных кадушках, и когда зимой, под Новый год, достаешь грибок, такой хрустящий, жилистый, обязательно попадаются вместе с ним листики и иголки от сосен. И немножко лесной земли на ножках. Мы так и съедаем. И кусочки земли хрустят на зубах, и иголки…

Воспоминания хлестали меня по сердцу. Будоражили разум. Душа моя плакала. Я сам в эту минуту готов был припасть к земле и есть ее. Но только свою. Увы, моей земли не было. А слова были холодны и бесстрастны. Я слишком много пережил, чтобы в один миг зачеркнуть судьбу Ростика. И зазвучали бесстрастные слова-ледышки. Так умела говорить Вика.

— Ну, про твою биографию я уже все понял. Только вот имени не спросил.

Парень слегка растерялся от перемены тона. И, чуть заикаясь, ответил:

— Данила.

Что угодно, только не это. Я встал с кресла и приблизился к окну. Дождь расплывался по стеклу медузами и ракушками, словно имитировал на стекле подводный мир. Из открытой форточки врывались запахи дождя и большого города. Деревья не пахли. Я закурил, и мои руки дрожали.

— Как, ты говоришь, тебя зовут?

— Данила. — Парень еще больше испугался, что мне не понравится его имя и я его вышвырну вон, как барин нашкодившего кота.

— Странное имя… — Я по-прежнему стоял лицом к городу и дождю. У меня не хватало смелости обернуться. Если бы он знал, что я чувствую, если бы он мог знать. Но он по-прежнему стесняется и боится знаменитого артиста Неглинова. И почему-то по-прежнему чувствует перед ним вину.

— Да, пожалуй, странное. Но этот тут, в городе. Вы ведь коренной москвич. Это сразу видно. А у нас в каждом поселке на двадцать домов по десять Данил.

— И как вы не путаетесь? — усмехнулся я.

— А я не Данила, я Дан. Смешно, правда? Дан! Так меня прозвали. Когда-то фильм французский в наш клуб привозили, так там главного героя звали Даном. Он был очень похож на меня. Длинноносый и в очках. А еще у него было грустное-грустное лицо. Так я стал Даном. Глупо, конечно, особенно для поселка. А сюда приехал — вроде нормально, кому какое дело, Дан я или Данила, или Даник, правда?