Революция и семья Романовых - Генрих Иоффе

Но кайзеровское правительство Вильгельма II думало при этом не о прекращении кровавой бойни, не о справедливом мире, а о захвате максимально большой территории бывшей Российской империи, об экономическом ограблении ее в целях усиления своей боевой мощи и продолжения войны с Антантой «до победного конца».

Могло ли пойти Советское правительство на такой грабительский, «похабный», как его называл В. И. Ленин, мир? Левые эсеры, наряду с большевиками входившие в Советское правительство, и «левые коммунисты», образовавшие в январе 1918 г. свою фракцию, используя «ультрареволюционные» фразы и лозунги, выступили вообще против подписания мира. Они требовали ведения революционной воины против империалистической Германии и ее союзников, заявляя о «принципиальной недопустимости» мира с империалистами. Даже независимо от того, что некоторые из «левых коммунистов», возможно, действовали, «исходя из самых лучших революционных побуждений и лучших партийных традиций»[478], их позиция объективно была на руку контрреволюции. Разоренная и измученная четырехлетней войной, не имеющая еще своей армии, Советская Россия не в состоянии была выдержать столкновения с германскими дивизиями. И те, кто ненавидел Советскую власть, напряженно следили за исходом борьбы за мир, которую вели большевики во главе с Лениным, страстно желая победы «ультрареволюционной» фразы над здравым смыслом, над пониманием «изменения условий, требующего быстрого, крутого изменения тактики»[479]. Диалектика реальной практики и реальной политики объективно смыкала крайне левых с крайне правыми. А последние готовы были предпочесть всему германскую оккупацию страны и установление «немецкого порядка»…

Но большевистская партия и Советы пошли за Лениным. IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов большинством голосов принял ленинскую резолюцию, в которой говорилось: «Съезд утверждает (ратифицирует) мирный договор, заключенный нашими представителями в Брест-Литовске 3 марта 1918 г. Съезд признает правильным образ действий ЦИК и Совета Народных Комиссаров, постановивших заключить данный, невероятно тяжелый, насильственный и унизительный мир, ввиду неимения нами армии и крайнего истощения войною сил народа…»[480] Подписание Брестского мира, несмотря на его грабительский характер, было победой Советской власти. Ценой тяжелых жертв и уступок партия и Советское правительство спасли власть Советов и вместе с ней завоевания Великой Октябрьской революции. Но подписание Брестского мира, положившего конец военной борьбе Советской России с кайзеровской Германией, отнюдь не означало, что борьба между ними вообще завершилась.

«Большинство буржуазных партий Германии, – говорил В. И. Ленин, – в данный момент стоит за соблюдение Брестского мира, но которое, конечно, очень радо «улучшить» его и получить еще несколько аннексий за счет России… С другой стороны, мы имеем военную партию, которая не раз проявляла себя в Брестском договоре и которая, естественно, существует во всех империалистических державах, – военную партию, которая говорит себе: силой надо пользоваться немедленно, не считаясь с дальнейшими последствиями»[481].

Внутри «военной партии», правда, также не было полного единодушия. Генерал Э. Людендорф считал, что главный удар нужно нанести на Западном фронте, а потому на Востоке следует, используя Брестский мир, оказывать нарастающее давление на Россию, имея в виду свержение Советской власти в близкой перспективе[482]. Более агрессивную точку зрения защищал генерал М. Гофман. Он доказывал, что необходимо немедленно нанести решительный удар на Восточном фронте, превратить Россию в марионеточное государство, а затем уже всеми силами обрушиться на Запад[483].

Непрекращающаяся борьба двух партий, двух группировок германского империализма политически и дипломатически выливалась в некую равнодействующую, которую один из германских дипломатов, В. фон Блюхер, назвал «двухколейной»[484]. Одна «колея» – это официальные отношения германских правящих кругов с правительством Советской России, основанные на опасении, что любое другое правительство (кроме Советской власти) может отменить Брестский мир и станет проантантовским[485]. Другая «колея» – это негласная, конспиративная связь с различными антисоветскими подпольными группировками в Петрограде и Москве. Еще в начале 1918 г. Э. Людендорф писал в Берлин: «Хотя мы теперь официально ведем переговоры только с Советским правительством, мы в то же время должны поддерживать отношения с другими движениями в России для того, чтобы вдруг не обнаружить себя опоздавшими. Мы не можем полагаться на сторонников Керенского, т. к. ими руководит Антанта. Мы должны установить контакты с правыми монархическими группами и влиять на них так, чтобы монархическое движение соответствовало нашим желаниям и намерениям…»[486]

Установить эти контакты оказалось делом несложным. Подпольные организации, в которых группировались правые монархические элементы, быстро нашли ход к главам и членам германских миссий, которые стали прибывать в Петроград для решения различных вопросов, связанных с подписанием мира, еще в декабре 1917 г. Несколько позднее члены этих организаций стали проникать через демаркационную зону, установленную между советскими и германскими оккупационными войсками. В «Воспоминаниях и дневниках» С. П. Мельгунова имеется следующая запись: «22 февраля 1918 г. Говорят, что в Псков к немцам ездили монархисты…»[487] В дневнике генерала М. Гофмана также имеется ряд записей о его контактах с русскими монархистами. Так, например, 14 марта 1918 г. он записал: «Сегодня опять русский визит. В Вильно прибыл представитель монархических партий в России, чтобы просить нашей помощи для восстановления монархии в России»[488]. По всей вероятности, это были посланцы А. Ф. Трепова, Маркова-2-го, а также великого князя Павла Александровича. Среди них, по некоторым данным, находился и присяжный поверенный Н. Иванов, тот самый, который в дни Февральской революции курсировал между Петроградом и Царским Селом, собирая подписи под великокняжеским «конституционным манифестом». Эти люди выпрашивали у немцев финансовой и военной помощи для свержения Советской власти и реставрации монархии[489]. Напомним, что как раз в это время организация Маркова-2-го («тетушки Иветты») устанавливала связи с «тобольскими узниками».

М. Гофман отнюдь не игнорировал эти просьбы. По его записям, у него возник план занять из Пскова «линию Смоленск – Петербург, образовать в Петербурге новое правительство, которое должно было пустить слух, что наследник – цесаревич – жив, назначить последнему регента и привезти Временное правительство в Москву». «В качестве регента, – писал Гофман, – я наметил великого князя Павла, с которым главнокомандующий Восточным фронтом вступил в сношения через зятя великого князя полковника Дурново»[490]. План этот так и не был осуществлен, но связи монархистов с немцами не только не прекратились, но, напротив, укреплялись и расширялись.

Как только германское посольство, прибывшее в Москву в двадцатых числах апреля, разместилось в отведенном для него особняке в Денежном переулке, монархисты, естественно, потянулись сюда. Представитель германского командования при посольстве в Москве майор Ботмер записывал в своем дневнике, что монархисты буквально не давали прохода немецким дипломатам и военным, стремясь «излить сердце» и уговорить Германию «ввести в игру немецкие штыки»[491]. Но немцы еще не решались на окончательную политическую переориентировку. В их правящих кругах происходили колебания в вопросе о том, наступил ли уже момент для разрыва с Советской Россией и открытого блокирования с внутренними контрреволюционными силами. От активных действий в этом направлении Германию удерживало главным образом стремление извлечь новые выгоды из Брестского мира и, кроме того, неуверенность в политической «представительности» тех антисоветских элементов, с которыми они поддерживали связь.

Американский историк Р. Вильямс, ссылаясь на документы германского МИД, пишет, что Марков-2-й и его друзья вручили германским представителям меморандум на 12 страницах, «в котором доказывали, что именно они являются политическими деятелями, наиболее заслуживающими германской помощи»[492]. Однако у Мирбаха и его сотрудников, по всей вероятности, имелись сомнения относительно реальной значимости крайне правого, черносотенного сектора российской контрреволюции. В одном из донесений рейхсканцлеру Г. Гартлингу Мирбах писал: «Многочисленные праздношатающиеся личности, носители древних фамилий и больших титулов, владельцы крупных фирм или латифундий, ежедневно появляются здесь. Они клянутся в своих германофильских чувствах и вымаливают помощь против большевиков… Сами по себе они едва ли заслуживают серьезного внимания; неспособные к действию, к организации, к дерзанию, они отнюдь не производят впечатления людей, способных вырвать власть из рук Ленина…»[493] Мирбах предлагал поэтому «взять» несколько левее, ориентируясь главным образом на монархический элемент октябристско-кадетского направления. По его мнению, такая комбинация должна обеспечить Германии поддержку «влиятельных людей промышленности и банковского мира в направлении наших важнейших экономических интересов»[494]. Но в правящих германских кругах все же не могли полностью избавиться от опасения, что «центр» и «умеренно правое» крыло контрреволюционной России могут оказаться в политической орбите Антанты.