Запах (сборник) - Владислав Женевский

Только вот тебе, спящая на диване, спасать было некого. Сколько раз мы обсуждали это? Я приводил аргументы, раскладывал финансы по полочкам, обводил рукой нашу хрущевскую конурку. Ты плакала, злилась, не разговаривала со мной целыми днями. Наверное, надеялась растопить когда-нибудь этот лед. И тебе даже в голову не приходило, что подо льдом может ничего и не быть. Цельный кусок застывшей воды. Не люблю, не хочу. Я был хорошим ребенком, но из таких не всегда вырастают хорошие отцы. Сложись все иначе, ты бы еще благодарила меня. Но сейчас ты молчишь.

Снова отворачиваюсь к окну. Зимний рассвет в горах – это даже немного больно. Сначала темень выцветает в чистейший лиловый, который хочется черпать ложкой, как варенье. Потом из-за восточной гряды разбегаются по небу нежно-персиковые жилки, растут и ширятся, отбрасывая силы ночи далеко на запад. Еще несколько минут – и над дальними елями показывается край солнечного диска. Обычно в это время кричат петухи, но их в пределах слышимости не осталось. Сгинули, как и все прочие – собаки, лошади, кролики, кошки, куры. Как все люди, не считая нас с тобой.

Прямо перед домом, лицом в сугробе, лежит ребенок лет четырех. На нем кислотно-оранжевая зимняя курточка, фиолетовый шарф и шапка с помпоном – все светится в полумраке, словно радиоактивное. Одна варежка, тоже фиолетовая, валяется чуть в стороне. Он вяло шевелит ручками и подвывает. Его забыли и бросили умирать. Вопреки всему меня охватывает желание кинуться к нему, выкопать из снега, принести домой, обогреть и накормить. Но это желание рождается в разуме, я подавляю его без труда. За ним не стоит подсознательное с его грубыми, но такими цепкими инструментами. Поэтому я способен не только чувствовать, но и мыслить. Оценивать трезво и ясно, насколько это возможно для человека, не спавшего всю ночь. Развлечения ради начинаю рассуждать логически.

Снег вокруг малыша девственно-чист. Буран утих еще вчера. Так где же следы, вмятины от ног? Их нет. Только под самим телом виднеются края воронки. Естественно, ведь оттуда он и вылез.

И если бы даже следы замело какой-то случайной метелью, которой я не заметил, – почему он забрался на самый высокий сугроб, почему не пошел по тропинке? Ее тоже два дня никто не убирал, но очертания еще угадываются среди завалов. Сходить с нее не рискнул бы даже я. И дом – вот он, в пяти шагах.

И так далее, и так далее. Слишком громко кричит, слишком долго, слишком хорошо его слышно через двойное стекло. Но это все игры для истощенного ума, способ убить время. Потому что не бывает детей двухметрового роста. Двухметровой длины. Хотя для иных и это не аргумент.

Словно услышав мои мысли, он обрывает плач на визгливой ноте и закапывается обратно в снег. Потерянная варежка втягивается следом, на глазах растекаясь в нечто бесформенное и тусклое. Номер не прошел, старая наживка никого не приманила. Не знаю, способно ли это существо испытывать досаду, злость, страх. Или только голод, примитивный и оттого вечный?

Я бы на его месте чувствовал недоумение, потому что начиналось все безукоризненно. Утром субботы с базы выехали на снегоходах пять человек. Ни один из них не вернулся, включая инструктора Николая, который родился и вырос в этих местах. Мы могли бы оказаться в их числе, но повезло (или нет, как посмотреть) проспать. День тянулся медленно и лениво. Тихий завтрак в главном доме, кроме нас двоих, – пара из Москвы, мать с дочкой-второклассницей и одинокий очкарик. Уже и не помню, как их зовут. Звали. Кажется, я не спрашивал. Разговаривали мало, больше смотрели в окно и строили планы на неделю. Покататься на санях. Сходить на лыжах к подножию Сосновой. Еще на лошадях к озеру, там раскидать снег и поглазеть на знаменитый голубой лед. Сегодня на снегоходах, как дождемся первую партию. А вечером – посиделки у камина, песни, глинтвейн. Хотя мне больше хотелось пить, чем петь. Тебе наоборот.

Потом мы дурачились во дворе с собаками, для которых ты еще в день приезда придумала клички: Кузька, Машка, Нафаня. Им было все равно, лишь бы кто-то их приласкал. Солнце тогда сверкало во всю мощь, совсем как сейчас. Дышалось особенно глубоко – из-за сосен, обступивших дома и постройки, из-за хрустящего мороза, из-за того, какое прозрачное было небо. Поодаль фыркали в стойлах лошади, им тоже не терпелось пробежаться по январским полям. Думая, что я не замечаю, ты временами поглядывала на Катеньку, хохотавшую вместе с матерью возле кроличьих клеток. Я не только замечал, но и понимал, что вечером вместо гитары и вина с корицей нам предстоит очередной бессмысленный и тягостный разговор, а после – долгий сеанс одиночества вдвоем, потому что здесь, на задворках цивилизации, уходить было некуда. Ни мам, ни сердобольных подружек.

Тут нас отыскал Ильдус, по-летнему бронзовый второй инструктор, и предложил выйти на лошадях навстречу второй группе – они, похоже, увлеклись и могли опоздать к обеду, а мы как раз их урезоним, да и сами проветримся. Ты отказалась, сославшись на головную боль, которой у тебя в принципе не бывало, и ушла в дом. Я не стал тебя удерживать – в последнее время мы вообще давали друг другу все больше свободы, сближаясь только для того, чтобы клюнуть с наскоку и разлететься вновь. И единственная тема, в которой ты видела спасение, лишь расширяла пропасть между нами.

Остальные согласились. С посадкой, как водится, не заладилось, но в конце концов все зады обосновались в седлах, а ноги в стременах. Алла с Олегом хохотали без перерыва, как живые призраки нас с тобой двухлетней давности. Лошади приплясывали и пускали из ноздрей облачка душистого пара. Взяли всех, кроме охромевшего Васьки, даже Ромашку с жеребенком.

Из окон конюшни не видно, ее загораживает баня. Но я знаю, что сейчас там пусто и темно. Скошенные ворота поскрипывают под собственным весом, сквозняки шуршат неприбранным сеном. Стекленеет ледяная корочка на навозе. И все. Даже под застрехами ничего, только тишина и пыль.

Вскидываю голову: в воздухе ни с того ни с сего повеяло земляникой, как будто меня занесло на склон холма в разгаре июня. Рот наполняется слюной, желудок негодует. Я принюхиваюсь, но никак не могу понять, откуда идет запах… да все я понимаю, разумеется, просто не могу пока принять эту мысль. Встаю и проверяю туалет, заглядываю в кладовку, обхожу общую комнату и обе спальни. Ни освежителей, ни духов, ни даже забытой жвачки. И все-таки во рту у меня держится фальшивая сладость, голова слегка кружится. Когда со стороны входной двери слышится хныканье, спектакль надоедает мне. Присаживаюсь на уголок дивана и с тревогой гляжу на тебя. Нет, не разбудили. А безымянный ребенок плачет, скребется в дверь и производит звуки, которые на всех языках мира означают «мама». И еще у него с собой литров двести земляничного варенья. Только я его не люблю. У меня иммунитет, аллергия, генетическая непереносимость. Убирайся к черту.