Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

— Ох, упарился! — входя в круг, Стюжень утёр пот со лба, — жаркое нынче лето.

Снял с пояса питейку, совлёк пробку и вылил всё в рот.

— Попить — это ты здорово придумал, — Молочник откупорил свою питейку, приложился, утёр белое с усов. — Люди, видишь, кругом разные, один воду пьёт, второй молоко. Один знает что-то важное, другой — ни сном, ни духом.

— Вот и поделись тем важным, что смог узнать. Давай.

— Я? — млеч удивленно ткнул себя пальцем в грудь. — Только то и знаю, что в естество мора проникнуть не удалось, как ни пытались. Местные снадобья не помогают, а где искать — не знаю… не знаем.

— Я пробовал наговоры здоровья, — буркнул Тёмно и остервенело плюнул. — Не берёт заразу!

— Самолично заговаривал на собственной крови хворых, — крикнул Пшено, млеч, — Как об стену горох!

— Ничто не работает! — Духован, млеч из былинеев, в сердцах едва посох не сломал. — Не травяной то заговор!

— И не земляной!

— И не каменный!

— И не звериный!

— И не птичий!

— И не гадов!

— От ещё живых мертвечиной несёт! Тленом воняет! Деревни по всем краям полыхают! Со всем скарбом жгут!

Старики мрачно закивали. Жгут. Полыхают края и веси, запустение обживается там, где ещё недавно кипела жизнь, а уж как вид пепелища с проваленными крышами даже неугомонным болтунам подрезает языки, никому рассказывать нет нужды. И бродят скитальцы целыми деревнями из конца в конец, и нет им пристанища, встают на житьё там, где найдут мало-мальский пустырь, и плевать чья земля. Распахивают, не ждут, заливные луга выкашивают наголо. Особо упёртые бояре сгоняют с земли… точнее пытаются, но реки крови заливают любые вспышки гордыни и поколенной родовитости. Иной раз даже дымок больше не вьётся.

— А говорят, Сивый твой под Злобога ушёл! Его проделки! Семь лет назад заломал его Злобненький, и всё, кончился народный заступничек! Переродился!

Стюжень мрачно покосился на Молочника, тот, ухмыльнувшись, отвернулся.

— Точно со злой силой знается твой выкормыш! — не унимаясь, Тёмно вскочил с места, затряс узловатым пальцем. — Болтают, и дети его мраком потусторонним отмечены! Вот нам и напасти! На Скалистом открыли дверку на ту сторону! Оттуда зло по всей земле и расползается!

Стюжень нахмурился. Болтают? И кто у нас такой глазастый и языкастый? Из ворожцов никто, кроме Урача на Скалистый и носа не казал, заставные за Сивого в клочья разорвут, да и не особо они болтливы. Жёны со Скалистого? Так с двух боков за сплетни биты будут, знают. Мужья за длинный язык от души оприходуют, а то, что останется, Верна разнесёт на клочки. Кто?

— Безрод как был собой, так и остался. В том слово моё, хочешь верь, хочешь не верь. И не на Скалистом корень бед зарыт! Не там!

— Ох, морочишь, старый! — Тёмно погрозил кулаком, аж борода затряслась, седой вихор на глаза упал. — Немедля выкладывай, что было там семь лет назад! Шуточки кончились! Может и тебя Злобненький к себе переманил, и теперь поёте с Сивым друг за дружку песни ладные, да складные⁉ Ишь ты, агнцы! Белые да кудрявые!

— Тут у одного болтуна кудри как по-писанному — белые, да густые, — Стюжень встал, хищно ощерился, медленно, со значением потащил рукава на локти, — Я их ему и прорежу, пню трухлявому.

Соловейский ворожец так и остался с раскрытым ртом. Перелаиваться через костёр — это одно, а замеситься в врукопашную с этим бугаём, который, говорят, в той войне с оттнирами не на печи бока грел, а мечом махал так, что завидовали даже молодые — другое.

— То не моё было дело, и уж не ваше подавно! Что видел — то видел, а нос любопытный в дырку не совал. Само так вышло. И хватит выдумывать! Утопающий, говорят, за соломину хватается, вы же былинку друг у друга выхватываете?

— Хочешь предложить бревно? — Молочник, хитро щуря глаза, приложился к питейке.

— Кто-то же должен! — Стюжень развел руками.

— Ну-ну! — Тёмно, кряхтя, опустился на место.

— Колёса гну, — верховный каждого нашёл взглядом, поднял руку, и постепенно возгласы и возня смолкли. — Вот сидим мы тут в старом святилище Ратника, все из себя такие мудрые, седые, уважаемые — как сами про себя думаем — а там в тени, напротив, стоит хитрый и опасный враг, а враг, тем более хитрый и опасный — это не пьяный сосед, который следы оставляет такие, что и слепой найдёт. Это сволочь видит тебя до печёнок, знает, куда положишь следующий шаг, и аккурат там, для особо возгордившихся, обнаружится яма. Ухнешь туда по макушку и шею сломаешь. Дознаться до правды — это тебе не у костра орать, да пальцем трясти.

Тёмно уже было рот раскрыл для отповеди, но получил кулаком в бок от соседа, молчи, мол.

— Правды доискаться — дело трудное. Я не самый из вас глупый, но и то знаю далеко не всё.

— И что же ты знаешь? — Молочник опёрся спиной о ствол берёзы, ноги вытянул, приложился к питейке. — Твоя очередь. Осчастливь.

— Сущие крохи, — Стюжень усмехнулся, — Белочуб ночами не спит, всё терзается — почему ратная слава победителя оттниров пришла на боянскую землю? Млечи ничем не хуже, а ты смотри: заставный сбор за Скалистый платить приходится, пристани боянские больше и навар с них жирнее, купечество после войны валом валит, что сюда, что отсюда за море-окиян. Богатеет боянская земля! Крепостицы по всему побережью строит, на полуденных рубежах заставы возводит. А это несправедливо, так, плешивый?

Молочник согнал ухмылку с губ, свел брови в нить, глаза сузил.

— До слова наказ Белочуба не передам, но велел он тебе костьми лечь, а слава избавителей от мора должна озарить млечские знамена. Ведь Стюжень старый, из ума выжил, а эту гниду Сивую нужно извести. Так?

Остальные ворожцы, как один, повернулись к Молочнику. Тот заозирался, заёрзал, закатил глаза, утёр испарину со лба, и уж так вовремя где-то наверху, на ветвях ворона опорожнилась, да с таким смачным «шлёпом» белёсый помет припечатал чистую и блестящую макушку млеча… Ворожцы долго не могли унять смех: ржали, чисто жеребцы, всё наверх поглядывали, да от стволов отодвигались.

— Пузо надорвёшь, — Стюжень усмехнулся, погрозил Тёмно, — вы с Горчаком ничем не лучше. Да что Горчак и Белочуб — все окрестные князья так зубами от досады скрипят, аж ночером светло делается. Были бы умнее в свое время, не пришлось бы в Сторожище побитыми собаками вползать. Говорили же вам — объединим дружины, пока не поздно. Куда там! Пусть оттниры боянов и остальных перещёлкают, а уж мы в сторонке отсидимся. Авось не хватит у врага силёнок, авось выдохнется.

— И что? — с вызовом крикнул Пшено.

— А то, что порой сомневаюсь: заразу победить хотите, или боянов по ветру пустить. Сивый — боян, мол, пусть бояны за паршивую овцу и отвечают. Ведь проще Безрода виноватым сделать, а под шумок и с Отвады сбить спесь, а Молочник?

— Бесчинства творит именно Сивый! — млеч справился с коротким замешательством, челюсть выпятил вперед, говорил сквозь зубы с вызовом.

Стюжень издевательски улыбаясь, приподнял в вопросе брови: «Твоё окончательное слово? Виноватишь Сивого? Больше не ищешь избавление от напасти?» Молочник пожал плечами, спрятал глаза, отвернулся: «Брось притворяться, всё ты понимаешь!»

— Уже всем известно — злобствует выродок с рубцами по лицу!

— Нешто много таких по земле ходит?

— Мы не знаем, где искать снадобье! Пока найдём, все края вымрут!

— И проще всего укоротить на башку Безрода? — Стюжень каждого обвёл тяжелым взглядом.

— Время выиграем!

— Ну… повинимся, мол, ошиблись, с кем не бывает! А сами искать, искать!..

— Уж больно ворожба сильна! Скажем — Сивого рук дело!

— Дескать, помер, а всё равно пакостит! Потусторонье! Куда ж от него денешься?

— Ты пойми, он не просто помрёт — собой пожертвует! Спас один раз — выручит и второй!

Стюжень усмехнулся, скривился, с отвращением плюнул.

— Всё за вас приходится делать. Один подарил надежду, второй войну выиграл, третий пакостника найдёт.

На короткое время в святилище повисла изумлённая тишина, ворожцы хлопали глазами, в неверии гладили бороды, переглядывались — послышалось или как?