Дворцовые тайны - Евгений Анисимов

За победу при Кагуле Румянцев получил чин фельдмаршала, а в парке Царского Села был сооружен победный обелиск в честь этого подвига. Никто еще в России не удостаивался при жизни подобной почести — это напоминало времена Древнего Рима. Да и писал он императрице, как Цезарь: «Армия Вашего императорского величества не спрашивает, как велик неприятель, а ищет только, где он»; «Я прошел все пространство степей до берегов Дуная, сбивая пред собой в превосходящем числе стоящего неприятеля, не делая нигде полевых укреплений, а поставляя одно мужество и добрую волю Вашу во всяком месте за непреодолимую стену».

В начале 1773 года Екатерина II потребовала, чтобы Румянцев переправился через Дунай и атаковал турецкую крепость Шумлы в предгорьях Балкан. Румянцев, гордившийся тем, что сбивал врага с ходу, на этот раз медлил. Он не был уверен в успехе дела. Но все же после некоторой заминки 11 июня армия Румянцева переправилась через Дунай. Это был исторический момент. Екатерина писала Вольтеру: «Целые 800 лет, по преданию летописца, русское войско не было на той стороне Дуная». Переправа через Дунай открывала путь на Балканы, Румянцев получил за нее титул «Задунайский». Однако через три дня он вдруг повернул назад. Получилось, что он как будто сплавал на тот берег исключительно за почетным титулом. Екатерина была этим так огорчена, что даже не ответила на пояснительное письмо Румянцева. А наш герой на том берегу титул-то нашел, но при этом будто потерял мужество. Сник, скис, писал, что противник очень силен, а его армия очень мала, что его вынудили на переправу, чтобы опорочить, ибо придворные недруги жаждут его крови. Императрица резко отвечала ему, что на Кагульском обелиске в Царском Селе написано ясно: Румянцев с 17 тысячами героев победил турецкую армию в 150 тысяч воинов, «что весьма во мне утвердило правило, до меня римлянами выдуманное и самим опытом доказанное, что не число побеждает, но доброе руководство командующего, совокупно с храбростью, порядком и послушанием войск». Это письмо было обидным щелчком по носу полководцу, который гордился тем, что воевал не числом, а умением.

Все же войну с Турцией удалось закончить блестящим миром, заключенным в 1774 году в Кючук-Кайнарджи. Но Румянцев был недоволен. Полученные награды казались ему недостаточно щедрыми, а главное — появился Потемкин, который стал соперничать с ним на поле славы. Румянцев писал Екатерине: «Во удовлетворение зависти посягающих на мя я рад пожертвовать моею собственною [славой], охотно я такового желаю увидеть на своем здесь месте». На самом деле Румянцев никому не хотел жертвовать своей славой, не желал никого видеть на своем месте. Поэтому он постоянно капризничал, жаловался, писал пространные витиеватые письма императрице. За всем этим скрывались зависть и недоброжелательство к Григорию Потемкину, который как раз развил бурную деятельность на Юге: осваивал Новороссию, Крым, строил флот, Севастополь, Одессу. Многие забыли о сидевшем под Киевом Румянцеве и иногда спрашивали: «Что он там делает?» А фельдмаршал еще больше раскисал и жаловался: «Я несчастлив в благоволении к себе публики... Век провождая в поте и трудах, не вкусил я той радости, что ощущаем, получа воздаяние своим заслугам...» Впрочем, во многом это была поза. Румянцев был опытным царедворцем и интриганом. Из своего украинского поместья он, как паук, дергал за паутинки, которыми оплел весь Петербург и двор.

Всюду у него были сторонники, соглядатаи, друзья, обязанные ему своим возвышением люди вроде фаворита императрицы Екатерине II Петра Завадовского и Александра Безбородко. Жена Румянцева, подросшие дети и мать находились в столице, при дворе и обо всех придворных пасах и интригах сообщали фельдмаршалу. С годами Петр Румянцев стал главой могущественного клана, нажившего огромный «придворный капитал» и умело им распоряжавшегося.

Когда в 1787 году началась еще одна Русско-турецкая война, Румянцев новой славы не снискал. Богиня победы уже нашла себе другого любимца — быстрого, смелого Суворова. Петр Александрович опять забился в свой украинский угол, где и прожил до самой смерти, наступившей в 1796 году. Но Россия не забыла своего дерзкого героя, научившего ее побеждать на Юге. В 1799 году на Марсовом поле, близ Мойки, ему поставили обелиск работы Винченцо Бренны. Но вот ирония судьбы: с Марсова поля обелиск Румянцева «согнал» на Васильевский остров памятник Суворову, открытый там в 1801 году. Некоторые историки примиряюще пишут, что это, мол, справедливо. Теперь Румянцевский обелиск стоит рядом с Кадетским корпусом, где полководец учился. Сколько и как он там учился, мы уже знаем. Словом, узнав о перетаскивании своего обелиска, Румянцев, наверное, обиделся бы, опять усмотрел бы происки своих врагов, а зря — Россия поступает без почтения со многими своими героями.

История любви короля: Станислав-Август Понятовский

Великая княгиня Екатерина Алексеевна, будущая императрица Екатерина II, и Станислав-Август Понятовский, будущий польский король, познакомились на балу в Ораниенбауме случайно. Впрочем, не совсем случайно. Судьба и политический расчет вели их к этой встрече в загородном дворце наследника престола, великого князя Петра Федоровича и его супруги Екатерины Алексеевны.

Сюда в Петров день, 29 июня 1756 года, на празднование именин наследника собрались придворные и дипломаты. Среди них выделялся новый английский посланник при русском дворе сэр Хенбери Уильямс, верный слуга своего короля. Больше всех из присутствующих ему была интересна хозяйка бала Екатерина Алексеевна, личность яркая, фигура очень перспективная в политическом отношении. Уильямс постарался оказаться за ужином соседом великой княгини и сделал несколько тонких комплиментов ее уму. Это был самый верный путь понравиться Екатерине — с юных лет она была падка на нетривиальную лесть, ее хлебом не корми — только вырази восхищение ее умом. А потом посланник представил великой княгине молодого человека, приехавшего с ним в свите...

Станислав-Август Понятовский был необычайно, по-иностранному красив, ловок, элегантен, умен и ироничен. Он был выходцем из не очень знатного польского рода. В его жилах текла не только польская, но и итальянская кровь прадеда — авантюриста Джузеппе Торелли, женившегося в 1650 году на дочери помещика из белорусского местечка Понятов. Отсюда и пошла фамилия Понятовских. Станислав-Август получил отличное образование. Он долго жил в Париже, посещал там знаменитый салон мадам Жоф френ, знался с королями и министрами, был истым англоманом, в общем, — столичная штучка, покоритель женских сердец.

В день знакомства с Понятовским Екатерина была тоже красива и свежа. Позже Понятовский писал: «Ей было двадцать пять лет. Оправляясь от первых родов, она расцвела так, как об этом только может мечтать женщина, наделенная от природы красотой. Черные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза навыкате, многое говорившие, очень длинные черные ресницы, острый носик, рот, зовущий к поцелую, руки и плечи совершенной формы, средний рост — скорее высокий, чем низкий, походка на редкость легкая...»

Стоит ли говорить, что он не случайно оказался в свите Уильямса на балу в Ораниенбауме. Уильямс сразу определил его в друзья Екатерины. Это были, так сказать, происки английской разведки. Еще до знакомства с великой княгиней Понятовский быстро вошел в петербургский свет, сблизился с придворными, «втерся» в дом Нарышкиных, сдружился с приятелем Екатерины, Львом Нарышкиным. Через него Понятовский и вошел во дворец Екатерины, точнее — в ее спальню. Сделано это было остроумно и изящно. Как-то раз Лев Нарышкин заболел и, не имея возможности навестить свою госпожу, слал ей письма. Екатерина быстро поняла, что письма эти пишет не сам больной Нарышкин, а какой-то его секретарь. «Я отвечала, — вспоминала Екатерина. — Он просил у меня в этих письмах то варенья, то других подобных пустяков, а потом забавно благодарил меня за них. Эти письма были отлично написаны и очень остроумные... А вскоре я узнала, что роль секретаря играл Понятовский.» Так через письма они ближе узнали друг друга. Остальное было делом ловкости мужчины и женщины, страстно желавших встретиться без свидетелей, словом, как писал Понятовский в мемуарах, «я позабыл о том, что существует Сибирь»...

«Под предлогом, что у меня болит голова, я пошла спать пораньше... — вспоминала об упоительных ночах Екатерина. — В назначенный час Лев Нарышкин пришел через покои... и стал мяу кать у моей двери, которую я ему отворила, мы вышли через маленькую переднюю и сели в его карету никем не замеченные, смеясь как сумасшедшие над нашей проделкой. Мы приехали в дом [Нарышкина] и нашли там Понятовского...»