Дневник Чумного Года - Даниэл Дефо

Когда люди начали вот так возвращаться в столицу, они с удивлением обнаружили, что некоторые семьи начисто скошены болезнью, до такой степени, что на их расспросы об этих людях никто даже не мог их припомнить, невозможно было также найти ни одной из принадлежавших им вещей: в подобных случаях все, что оставалось, бывало либо присвоено, либо похищено, но, так или иначе, все пропадало.

Говорили, что такие бесхозные пожитки переходили в собственность короля — всеобщего наследника; в связи с чем мы слыхали, и полагаю, что это в какой-то мере соответствовало действительности, будто король передал все это как «посланное Богом»[359] в распоряжение лондонского лорд-мэра и Совета олдерменов, дабы раздать на нужды бедняков, коих было великое множество. И надо заметить, что, хотя людей, нуждающихся в помощи, в облегчении их положения, доведенных до отчаяния в то ужасное время было значительно больше, чем сейчас, когда все уже позади, однако положение бедняков теперь хуже, чем тогда, ибо все источники благотворительности сейчас прикрыты. Люди считают, что главной причины для пожертвований более нет; и вот оскудела рука дающего, в то время как отдельные случаи настоятельно требуют сострадания и положение бедняков все еще остается крайне тяжелым.

Хотя болезнь в городе почти что прошла, однако иноземная торговля не возобновилась, и иностранцы еще долгое время не допускали наши корабли в свои порты. Что касается Голландии, то недоразумения между нею и нашим двором привели к войне еще год назад, так что торговля между нею и нами полностью прекратилась; а Испания, Португалия, Италия и Берберия,[360] а также Гамбург и все порты Балтики были до такой степени напуганы чумой, что не возобновляли с нами торговли еще долгие месяцы.

Так как во время чумы гибла, как я уже говорил, масса народа, многим, если не всем, приходам пришлось устраивать в этот период новые кладбища, помимо того, в Банхилл-Филдс, о котором я упоминал, некоторые из них продолжают использоваться и сохранились до сего дня. Другие же были заброшены и стали застраиваться или использоваться для других нужд (правомерность чего вызывает у меня некоторые сомнения); так что тела были осквернены, потревожены, заново вырыты и переброшены, как сор или навоз, в другие места, причем у некоторых даже плоть не успела истлеть. Назову некоторые из мест, где во время чумы были кладбища.

1. Клочок земли повыше Госуэлл-стрит, неподалеку от Маунт-Милл, тут сохранились остатки старой городской стены; хоронили здесь многих, без разбору, из приходов Олдерсгейт, Кларкенуэлл и даже из Сити; на этой земле был разбит сад с лечебными травами, а позднее она была застроена.

2. Кусочек земли как раз у Черной канавки, как ее тогда называли, в конце Холлоуэй-Лейн в приходе Шордич; потом там был загон для свиней, использовался он и для других хозяйственных нужд, но никогда более не служил кладбищем.

3. Верхний конец Хэнд-Элли, у Бишопсгейт-стрит, в те времена там была просто зеленая лужайка; хоронили здесь в основном обитателей Бишопсгейтского прихода, хотя многие телеги из Сити тоже свозили сюда мертвецов, особенно из прихода Сент-Олл-Холлоуз-он-де-Уолл.[361] Не могу, упоминая об этом месте, сдержать чувство глубокого уныния. Сколько помню, два-три года спустя после чумы эта земля стала собственностью сэра Роберта Клейтона.[362] Говорили, насколько достоверно, судить не могу, что земля перешла в королевскую собственность из-за отсутствия наследников, так как всех, имевших на нее права, унесла чума, и что сэру Роберту Клейтону она была пожалована Карлом II. Но каким бы путем она ни досталась ему, несомненно одно — земля, по его распоряжению, была сдана внаем под застройку. Первый же дом, на ней поставленный, был красивым зданием, стоящим и поныне фасадом на улицу, точнее переулок, который называется теперь Хэнд-Элли, и, хотя это и переулок, он, однако, не уже улицы. Дома в том же ряду, только севернее первого дома, закладывались на том самом месте, где раньше хоронили бедняков: и тела, когда землю раскопали под фундаменты, были вновь вырыты, причем некоторые не успели даже истлеть, и трупы женщин можно было отличить по длинным волосам; тут люди начали громко выражать свое возмущение, некоторые высказали предположение, что это может угрожать новой вспышкой заразы; тогда тела и отдельные кости, как только они попадались, стали переносить в другой конец того же участка и сбрасывать в общую яму, которая была вырыта специально для этой цели: это место и по сей день не застроено, оно служит проходом к другому дому в верхнем конце Роуз-Элли, как раз напротив молитвенного дома, который был построен много лет спустя; и земля эта отгорожена от основного прохода, так что получился небольшой сквер; здесь захоронено около двух тысяч тел, свезенных на погост погребальными телегами за один тот год.

4. Помимо того, был еще участок земли в Мурфилдсе,[363] неподалеку от улицы, теперь носящей название Олд-Бедлам; он, хотя и не весь, тоже использовался для этих целей.

[N. В. Автор сего дневника, согласно его собственному пожеланию, похоронен именно на этой земле,[364] так как там за несколько лет до него была похоронена его сестра.]

5. Приход Степни, растянувшийся с востока на север аж до самого приходского кладбища в Шордиче, тоже располагал участком земли для похорон, как раз поблизости от вышеупомянутого кладбища; он так и остался незанятым и, как мне представляется, со временем слился с Шорднчским кладбищем. В Спиттлфилдсе было еще два других места захоронения — одно, где позднее была воздвигнута часовня или молитвенный дом для нужд этого огромного прихода, другое — на Петтикоут-Лейн.

Помимо этого в приходе Степни было еще не менее пяти мест, использовавшихся в то время под захоронения: одно в Шэдуэлле, где теперь приходская церковь Св. Павла;[365] другое в Уоппинге, где теперь приходская церковь Св. Иоанна; тогда обе эти церкви не назывались приходскими и принадлежали приходу Степни.

Я мог бы назвать и множество других мест, но перечислил только те, о которых знал все досконально; и упомянуть их, полагаю, имело смысл. В целом же можно сказать, что во время бедствия пришлось организовать новые места захоронений почти во всех приходах, за исключением Сити, чтобы похоронить такую уйму народу за столь короткий период времени; но почему нельзя было сделать так, чтобы эти места так и оставались кладбищами и не тревожить прах усопших, этого я объяснить не могу, и дальнейших действий, признаюсь, не одобряю. Хотя и не знаю, кто за них в ответе.

Следует отметить, что квакеры имели в то время собственное кладбище,[366] где они хоронят и поныне; была у них и собственная погребальная телега, чтобы доставлять на погост из домов тела умерших; знаменитый Соломон Игл, который, как я уже говорил, предрекал чуму как кару и бегал по городу нагишом, убеждая людей, что чума послана им за грехи, первым схоронил жену, умершую сразу же после начала мора, — ее одной из первых свезли в той телеге на новое кладбище квакеров.

Я мог бы загромоздить свой рассказ еще многими любопытными сообщениями о том, что происходило во время мора, особенно о сношениях между лорд-мэром и королевским двором, находившимся в то время в Оксфорде, о распоряжениях, которые иногда поступали от правительства, относительно поведения в той критической ситуации. Но в действительности двор так мало уделял всему этому внимания, а распоряжения его были столь несущественны, что не имеет смысла приводить их здесь; исключение составляли установление месячного поста и передача королевских благотворительных пожертвований на бедняков, о которых я вам уже говорил.

Велико было общественное возмущение теми врачами, которые бросили своих пациентов на время бедствия; теперь, когда они вернулись в город, никто не хотел их нанимать. Называли их дезертирами, а на двери дома им нередко вешали надпись: «Здесь доктор ищет работы»; так что некоторые из них вынуждены были на время остаться без практики, другие же поменяли место жительства и обосновались в тех частях города, где их никто не знал. То же происходило и со священниками, по отношению к которым паства вела себя оскорбительно — писала куплеты и всяческие скандальные вещи, вывешивала на двери церкви надпись: «Здесь священник ищет работы», а иногда: «Кафедра сдается внаем»,[367] что было еще хуже.

К величайшему нашему несчастью, по мере того как чума уходила, не ушел с нею вместе дух ожесточенности и раздора, злословия и попреков, который и ранее был страшным возмутителем спокойствия в народе. Говорили, что это последыши старой вражды, которая совсем недавно ввергла всех нас в кровавые беспорядки.[368] Но так как недавний Закон об освобождении от уголовной ответственности[369] притушил ссору, правительство рекомендовало всему народу при любых обстоятельствах соблюдать мир и согласие.

Но это было невыполнимо; и особенно теперь, когда чума прошла; а ведь тот, кто видел во время мора, в каком положении находились люди, как они заботились друг о друге и обещали проявлять больше благорасположения в будущем и не возвращаться к взаимным упрекам, полагаю, всякий, кто все это видел, подумал бы, что теперь во взаимоотношениях людей возобладает новый дух. Но, повторяю, это было невыполнимо. Вражда осталась; Высокая церковь и пресвитериане были неумолимы. Как только зараза прошла. отстраненные священники-диссиденты, занимавшие опустевшие кафедры в церквах, должны были вновь уйти от дел; они, собственно, ничего другого и не ожидали, но что на них немедленно набросятся и будут угрожать им законами против нонконформистов,[370] что те самые люди, которые слушали их проповеди, пока были больны, стали преследовать их, как только выздоровели, — это даже нам, представителям Высокой церкви, казалось очень жестоким, и одобрить этого мы никак не могли.