Месопотамия - Сергей Викторович Жадан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пять лет назад я видел её выступление на местном телевидении. В титрах её называли гражданской активисткой. Она выступала за освобождение из СИЗО какого-то бизнесмена, который сделал, оказывается, для города очень много, а вот тут, оказывается, был задержан правоохранительными органами, по подозрению, оказывается, в неуплате и укрытии, в чём лично она, оказывается, усматривает месть со стороны конкурентов и попытку дискредитировать его благотворительную деятельность на благо харьковчан. Она уже, оказывается, подала апелляцию и обратилась, оказывается, к отцам города. Именно на них, на отцов, она и рассчитывает, хотя ведут они себя как мудаки. Это последнее она не сказала, однако во взгляде её читалось именно это. Вообще про заключённого она говорила с такой теплотой в голосе, что даже ведущий не выдержал и пустил рекламу.
Четыре года назад я уехал из города и не вспоминал о ней вообще. Но потом-таки возвратился, вспомнил.
Три года назад мне рассказали о ней историю. Оказывается, окончив заочное и найдя какую-то приличную работу, она набрала кредитов. Под сумасшедшие проценты. Купила квартиру в новом доме, собиралась туда переезжать. И вот неожиданно летом всё продала, собрала сбережения, заняла какую-то сумму у родной тётки и быстро рассчиталась с кредиторами. После этого начался финансовый кризис.
Два года назад я встретил её у грузин. Сидела одна, смотрела фильм на лептопе, пила красное сухое. Увидела меня, напряглась, но помахала рукой, приглашая к себе. Я подсел, она некоторое время расспрашивала про здоровье, сказала, что уволилась, что занимается духовными практиками. Каратэ? – переспросил я. Она начала объяснять. Я уже собирался сказать что-то приятное и отвалить, когда она вдруг придержала меня за локоть и сказала, чтобы я на неё не обижался, что она всегда чувствовала ко мне тепло и благодарность, что я настоящий друг, а вот она неблагодарная свинья, никогда не ценившая моего дружеского к ней отношения, а теперь вот страдает от этого, мучается, ведь это неправильно, так не должно быть, и друзья должны поддерживать друг друга, проявлять своё дружеское отношение, поскольку как раз на дружбе и дружеских чувствах держится настоящая дружба между друзьями. Мне показалось, что она прямо тут, передо мной, занимается своими духовными практиками, я немного неуклюже её перебил, сказал, что тоже всегда относился к ней с теплом и с благодарностью и что радуюсь нашей многолетней дружбе. Под конец даже приобнял её, едва не разлив её красное сухое. Мы обменялись номерами, достав телефоны: она – серебряный и лакированный, я – чёрный и перемотанный скотчем.
Через год она перезвонила. Я долго не брал трубку, записана она у меня не была, звонки с неизвестных номеров я старался игнорировать. Что-то мне подсказало ответить. Она была терпеливой, дождалась. Голос у неё был заплаканный. Поздоровалась, извинилась, так и сказала: извини, сказала, что беспокою, мне просто не к кому больше обратиться, родители совсем старые, работы у меня нет, друзей, как оказалось, тоже. У меня с тёткой беда – упала, сломала ногу. В её возрасте это начало смерти. Почему ты мне звонишь? – не понял я. У тебя же есть знакомые врачи, – объяснила она, – я же помню, ты постоянно общался с какими-то врачами. Это были детские врачи, – объяснил я. Какая разница? – горячо запротестовала она. – Может, они посоветуют кого-нибудь, кто специализируется на таких операциях? Я боюсь, что в обычной больнице её просто угробят. Пробей, ты же можешь. Ну, тут она, ясное дело, расплакалась, я попробовал было её утешить, но она отсоединилась. Я пробил. Мне на самом деле посоветовали врача, попросили подождать, связались с ним, перезвонили, сказали, что он в курсе. Главное, предупредили, пусть бабушка скажет, что она от тебя. Я перезвонил ей, мол, такие дела, вот номер, наберёшь, скажешь, что ты от Матвея, всё будет хорошо. И давай я подъеду, помогу.
Она стояла под больницей. Плакала, вытирала слёзы влажными салфетками, пальцы мелко дрожали, нервно копалась в сумочке, искала телефон, что-то перебирала, смахивала с лица волосы, которые снова отросли и даже успели выгореть под летним солнцем. Бросилась мне на шею, однако как-то сухо и отстранённо, так, что я сам отступил назад. Не знаю, – сказала, – что делать: с операцией будто всё хорошо, но врачи не разрешают с ней оставаться. Что делать? – спрашивала. – Ждать здесь? Давай я тебя домой отвезу, – предложил я. Она беспомощно оглянулась на окна больницы. Поздний летний вечер. На всю больницу свет горел в двух окнах. Неожиданно одно из них погасло. Она согласилась ехать домой.
Была это, насколько я понял, тёткина комната. Жила она, как можно было догадаться, именно здесь. Захламленная и переполненная книгами трёхкомнатная квартира на Театральном. Четвёртый этаж. Перед подъездом она на какое-то мгновение заколебалась, потом предложила зайти. Внизу, за деревьями, светились апельсиновые фонари. Воздух пах дождём. Хотя дождя не было.
Целую ночь она пила чай и рассказывала ужасы. В основном про почту. А потом про тётку. Про то, что тётка рано потеряла мужа, который был жокеем и разбился во время соревнований. Для тётки это был удар, после которого она так и не пришла в себя. Ходила потом всю жизнь на ипподром. Брала с собой малышку. Вместе они садились на трамвай, тогда они ещё ездили к парку, садились рядом, тётка всё время молчала, малая не решалась её о чём-то спрашивать, выходили возле ипподрома, шли на трибуны, тётка молчала и смотрела на далёкие неприкаянные фигурки жокеев, малая читала программки, выбирала, за кого болеть, переживала, нервничала, шла потом домой печальная и уставшая. Тётка так и не вышла замуж, хотя у неё, оказывается, были мужчины. Малая, оказалось, всегда об этом догадывалась, тётка, оказывается, не особо это скрывала. С детства малой запомнились эти юные лица курсантов, по-юношески ссутуленные фигуры студентов и практикантов, по-детски разбитая обувь пэтэушников в коридоре, по-молодецки порезанные дешёвыми бритвами подбородки старшеклассников и злостных дезертиров. Малая совсем ничего о
