Ритуалы плавания - Уильям Голдинг

Некоторое время спустя я вышел на воздух совершить свой обычный моцион по шкафуту и вдруг — ба! что я вижу: впереди, на баке, «мисс Зенобия» самозабвенно воркует с Билли Роджерсом! Теперь понятно, кто ее Доблесный Моряк, который не мог ишшо ждать. Под чьим же чутким и сочувственным руководством состряпал он свою безграмотную, но весьма «галантерейную» цидулку? Ну, попробуй он только сунуться на корму в ее каюту — не я буду, если подлеца линьками не отходят!

Мистер Преттимен и мисс Грэнхем тоже прогуливались по шкафуту, по противоположной стороне палубы, очень живо обсуждая какой-то предмет. Мисс Грэнхем между прочим сказала (я без труда расслышал ее слова и думаю, это входило в ее намерения), что, как ему известно, им следует в первую голову поддержать те ветви местного государственного управления, которые, сколько можно надеяться, еще не развращены мздоимством. Мистер Преттимен трусцой поспевал за ней — ростом он ниже ее, — энергическими кивками отмечая четкую работу ее сурового, но недюжинного ума. Их влияние друг на друга будет, по-видимому, обоюдным — их взаимная привязанность не вызывает у меня сомнений, насколько это понятие применимо к таким выходящим вон из общего ряда человеческим экземплярам. Но нет, мисс Грэнхем, меня вы не проведете, не за ним я стану приглядывать — я стану приглядывать за вами! Я увидел, как они перешли белую черту, разделяющую общественные сословия на корабле, и остановились тут же у всех на виду для беседы с Истом и той запомнившейся мне бедняжкой с изможденным лицом, его женой. Закончив разговор, оба вернулись назад и подошли прямо к тому месту, где я стоял в тени тента, который мы натянули по правому борту. К немалому моему изумлению, мисс Грэнхем пояснила мне, что они ходили выяснить кое-что у мистера Иста! Он, если не ошибаюсь, из мастеровых, кажется, что-то вроде наборщика. Однако я не подал виду, что мое любопытство подогрето, и тотчас вернул разговор к злободневной теме: какую пьесу мы покажем простому люду. Мистер Преттимен проявил к сему предмету такое же полное безразличие, какое он проявляет ко всем вообще сторонам повседневной жизни, той самой жизни, во благо которой он якобы и занимается своей философией! От Шекспира он просто отмахнулся на том основании, что этот писатель не уделял достаточно места разоблачению язв на теле общества! Я задал ему резонный вопрос, какие же иные язвы, если не общественные, вскрывает писатель, ибо так или иначе он повествует всегда о людях, а кто, как не люди, составляют любое общество, — только чтобы тут же убедиться, что он попросту меня не понимает, вернее, что какая-то непроницаемая завеса надежно отделяет его бесспорно могучий разум от обычного здравомыслия. Он пустился было в пространные разглагольствования, но мисс Грэнхем тут же умело прикрыла этот фонтан красноречия и объявила, что пьеса «Фауст» немецкого сочинителя Гёте была бы как нельзя более уместна…

— Но, увы, — завершила она, — гений одного языка на другой язык непереводим.

— Простите, мадам?

— Я хочу сказать, — пояснила она с подчеркнутым многотерпением, словно говорила с одним из своих подопечных юных джентльменов, — что нельзя перевести гениальное произведение с одного языка на другой, в полной мере сохранив его гениальность.

— А вот уж тут позвольте с вами не согласиться, мадам, — сказал я, от души рассмеявшись. — О чем о чем, а об этом предмете я могу судить с полным основанием! Мой крестный перевел всего Расина на английский стихами; и, по мнению знатоков, перевод нисколько не уступает оригиналу, а местами и превосходит его!

Они оба разом остановились, повернулись ко мне и уставились на меня, как если бы превратились в одно целое. Потом мистер Преттимен со свойственным ему нервическим напором отрезал:

— Если так, спешу довести до вашего сведения, сэр, что это уникальный случай!

— Да, сэр, — отвечал я с поклоном, — уникальный.

С этими словами и с поклоном мисс Грэнхем я удалился. Я их переиграл, Вы согласны? Однако же — какое строптивое всезнайство у этой пары! Так и подмывает затеять с ними спор. Но если я нахожу их повадки вызывающими и комическими, то на других они, без сомнения, оказывают действие устрашающее. Как раз когда я писал эти строки, они мимо моей каюты шли по коридору в пассажирский салон, и я слышал, как мисс Грэнхем разделывает под орех какого-то попавшего ей на язычок бедолагу.

— Остается уповать на время — когда-нибудь и до него дойдет, будем надеяться!

— Несмотря на его ущербное происхождение и воспитание, мадам, он все-таки не лишен некоторой остроты ума.

— Положим, — снизошла она. — Он и правда любому разговору старается придать шутовскую окраску и, надо отдать ему должное, смеется над собственными шутками очень заразительно. Однако его понятия в целом… Дремучее средневековье — другого определения не подберешь!

Они прошли, и окончания разговора я не слышал. Речь не могла идти о Девереле, никак не о нем, ибо, хотя он и претендует на некоторое остроумие, его происхождение и воспитание безупречны, как ни мало это сказалось на его характере. Наиболее вероятная мишень — Саммерс.

Не знаю, как изложить все это на бумаге. Цепочка покажется слишком уж тонкой, а каждое отдельно взятое звено в ней чересчур слабым… И все же что-то во мне настойчиво твердит, что звенья и точно звенья, и все они друг с другом крепко сцеплены таким образом, что теперь наконец я понимаю, какая история приключилась с многострадальным, жалким шутом Колли! Дело было поздним вечером, я был возбужден, не находил себе места, но почему-то мой разум, словно в горячке — не иначе как в нервической! — снова и снова возвращал меня к истории с пастором, ни за что не желая оставить меня в покое. Словно какие-то отдельные фразы, реплики, эпизоды чередою проходили перед моим внутренним взором и как бы озарялись особым смыслом, выявляя попеременно то фарс, то непристойность, то трагедию.

Саммерс, видно, догадался раньше. Никаких табачных листьев не было! Он всего лишь пытался защитить от поругания память покойного!

Роджерс во время дознания с выражением убедительно сыгранного изумления на лице… «Мы учинили, ваша светлость?» Да было ли его изумление наигранным? Предположим, этот самец, это великолепное животное, говорил голую, неприкрытую в своем естестве, правду! Потом Колли в своем письме, как он это писал… Постыдно то, что учиняешь ты сам, — не то, что учиняют другие… Да, Колли в своем письме — Колли, плененный тем, кого он величает «король моих владений» и перед кем мечтает преклонить колена… Колли в цепной кладовой, впервые в своей жизни напившийся до положения риз и сам не способный осознать это, обезумевший от избытка переполняющих его чувств… Роджерс, похваляющийся в матросском гальюне, что хоть и немало испытал он на своем веку, но такое ему и во сне не могло присниться!.. О, не извольте сомневаться, уговаривать матроса-красавчика долго не пришлось, он и сам был не прочь позабавиться, да и поглумиться над тем, кого подтолкнул исполнить дурацкий школярский трюк… Пусть так, и все же не Роджерс, а Колли совершил fellatio,[61] отчего и умер, дурень несчастный, когда, протрезвившись, все вспомнил.

Бедный, бедный Колли! Безжалостно отброшенный назад к тому состоянию, из которого он первоначально вышел, превращенный в экваториального шута распоясавшейся… покинутый, брошенный мной, мной, кто мог бы спасти его… добитый окончательно приветливым обращением да стопкой-другой матросского рома…

Не утешает меня даже фарисейское оправдание, что я оказался тем единственным джентльменом на корабле, кто не стал свидетелем его «купания». Уж лучше бы я это видел и сразу возмутился и положил конец этому полудетскому варварству! И тогда сделанное мною предложение дружбы шло бы от сердца, а не…

Я сам напишу письмо мисс Колли. От начала до конца сплошные небылицы. Я расскажу ей, как неуклонно крепла моя дружба с ее братом. Распишу, как искренне я им восхищался. Я создам хронику тех дней, от первого до последнего, когда он боролся с тяжелым недугом, который и привел его к оплаканной мною кончине.

Письмо, в котором будет все, кроме правды. Хорошее начало для карьеры на поприще служения моему Королю и Отечеству?

Постараюсь придумать что-нибудь, дабы несколько увеличить скудную сумму, оставшуюся после покойного, которая должна быть теперь возвращена в ее руки.

Это последняя страница дневника, Ваша светлость, последняя страница главы «&»! Только что перелистал я их все, перелистал с тяжелым сердцем. Игра ума? Тонкие наблюдения? Занимательное чтение, наконец? Ну что ж… пожалуй, мои записки сложились в некое подобие морской повести, притом не вполне обычной, где нет ни штормов, ни кораблекрушений, ни погружения в пучину, ни спасения на водах, ни вида и ни звука неприятеля, ни грохота бортовых батарей, ни геройства, ни трофеев, ни доблестных оборон, ни дерзких атак! Во всей повести прозвучал только один выстрел, и тот был произведен из мушкетона!