Ритуалы плавания - Уильям Голдинг

И тут я весьма кстати припомнил мой собственный, вчерне состряпанный план свести вместе Зенобию и Роберта Джеймса Колли, только чтобы самому не попасть, паче чаяния, в щекотливое положение. Моя затея была совершенно того же свойства, что и пресловутая штука Девереля, и оттого я стал себе вдвойне противен. Перед моим мысленным взором снова встал наш с ним ночной разговор — и то, как мы шептались, и то, как он, должно быть, ни секунды не сомневался, что я из того же теста, что и его «благородное семейство», — и тогда от жгучего стыда меня бросило в жар. Как-то все это кончится?..

Все-таки одна новая жизнь не может уравновесить две смерти кряду. Среди нас воцарилось общее уныние, ибо, что ни говорите, похоронный обряд в открытом море, как ни фривольно я его живописал, на веселый лад не настраивает. Да и загадочное исчезновение Виллера произвело на пассажиров тягостное впечатление.

Вот уже два дня я не осмеливаюсь побеспокоить Саммерса просьбой помочь мне сменить сапоги на домашние туфли. У офицеров на корабле забот хватает. Взять того же Саммерса — он (словно он был старшим офицером на судне Ост-Индской компании, а не на военном корабле) вознамерился, притом весьма решительно, не давать пассажирам томиться от безделья. Мы порешили, что наша, кормовая, часть корабля разыграет для передней, носовой, театральную пиесу! Для чего, с ведома и согласия капитана, была создана Комиссия. В результате, хочешь не хочешь, я оказался в одной упряжке с мисс Грэнхем! Поучительный опыт, прямо скажем. Представьте себе, я обнаружил, что эта особа, эта красивая, образованная леди, притом старая девушка, придерживается взглядов, от которых обыкновенного, что называется, среднего верноподданного, оторопь взяла бы! Она не делает буквально никаких различий между мундиром наших офицеров, боевой раскраской, какой, по преданию, покрывали себя наши, еще не знакомые с цивилизацией предки, и татуировкой, которая и поныне в обычае у племен, обитающих в южных морях и, весьма вероятно, на Австралийском материке! Но что еще ужаснее — с точки зрения общества — это что она, дочь каноника, не делает никаких различий между знахарем индейцем, сибирским шаманом и католическим священником в церковном облачении! Когда же я, весьма этим обескураженный, заметил, что в таком случае она, вероятно, не делает исключения и для служителей нашей Англиканской церкви, то ответ был в общем и целом утвердительный, с тою лишь оговоркой, что от них, дескать, меньше вреда, поскольку платье их не до такой степени отличается от одежды прочих джентльменов. От изумления я потерял дар речи; истинная причина неслыханной смелости ее высказываний открылась мне несколько позже, когда (перед самым обедом в пассажирском салоне) нам объявили о ее официальной помолвке с мистером Преттименом. Внезапно обретя для себя надежную защиту в своем fianзailles,[59] леди вдруг почувствовала себя вправе говорить все, что взбредет ей в голову! Однако в каком же свете видятся ей другие, мы все? Я краснею при воспоминании о том, сколько успел наговорить в ее присутствии такого, что на ее строгий слух звучало, должно быть, по-школярски наивно.

Но как бы то ни было, слух о помолвке способствовал общему оживлению. Вообразите только все публичные поздравления и все кулуарные колкости! Что до меня, я искренне уповаю, что капитан Андерсон, этот мрачнейший из Гименеев, тут же на борту и обвенчает их, дабы у нас собралась полная коллекция всех обрядов и церемоний, которые сопровождают двуногих от колыбели до могилы. Жених и невеста, кажется, и вправду привязались друг к другу — полюбили друг друга на свой манер. Единственный, кто внес в происходящее ноту скорбной серьезности, был Деверель. Он во всеуслышанье заявил, как горько ему, Деверелю, сознавать, что с нами больше нет преподобного Колли, — будь он сейчас жив, брачный узел был бы завязан по всем правилам настоящим священником. Слова эти были встречены всеобщим молчанием. Мисс Грэнхем, успевшая уже довести до сведения Вашего покорного слуги свое нелицеприятное мнение о всем церковном племени, могла бы, думается, из уважения к покойному смолчать, но нет, куда там, она не преминула высказать свое суждение, притом в вышей степени удивительное.

— Он был воистину порочный тип. Конченый человек.

— Помилуйте, мадам, — вступился я, — de mortius[60] и все такое! Один несчастный проступок… Право же, бедняга был совершенно безвреден!

— Безвреден! — воскликнул мистер Преттимен, от возмущения даже подскочив на месте. — Это священник-то безвреден?

— Я подразумевала не пристрастие к выпивке, — вмешалась мисс Грэнхем холодным даже для нее, прямо-таки ледяным голосом, — а порок иного свойства.

— Полноте, мадам… Не могу представить себе… Вы леди и посему не можете…

— Вы, сэр, вы? — наскочил на меня мистер Преттимен. — Вы смеете сомневаться в словах благородной леди?

— Да нет же, нет! У меня и в мыслях не было! Ни в коем…

— Оставьте, мистер Преттимен, голубчик, прошу вас.

— Нет, мадам, не оставлю, уж не обессудьте. Мистер Тальбот позволил себе усомниться в ваших словах, и я требую извинений…

— Охотно, — рассмеялся я. — Примите мои извинения, мадам, я тысячу раз неправ! Я вовсе не хотел…

— О его порочных пристрастиях нам стало известно по чистой случайности, — прервал меня мистер Преттимен. — Хорош священник! Два матроса переговаривались между собой, спускаясь по веревочной лестнице, что протянута от мачты к борту судна. Мы с мисс Грэнхем… было уже темно… мы завершили нашу прогулку по палубе и стояли под навесом из переплетения снастей, знаете, там, у подножия веревочной лестницы…

— Такелаж, выбленки — Саммерс, просветите нас!

— Это здесь неважно, сэр. Вы, конечно, помните, мисс Грэнхем, мы как раз обсуждали с вами неизбежность исторического процесса, в ходе которого подлинная свобода приведет к подлинному равенству и затем… впрочем, это все тоже сейчас неважно. Матросы не знали, что мы стоим тут же, и мы, сами того не желая, слышали все от первого слова до последнего.

— Курить табак — привычка, достойная осуждения, мистер Тальбот, но джентльмены во всяком случае дальше этого не идут!

— Помилуйте, мисс Грэнхем!

— Да-да, сэр, привычка эта ничем не лучше других столь же дикарских обычаев, какие мы встречаем у туземных племен.

— Я что-то не пойму, мадам, — обратился к ней Олдмедоу тоном неподдельного изумления, — не хотите же вы нас уверить, что он жевал табак?

Его слова утонули в громком хохоте всех присутствующих — покатывались все, и пассажиры, и офицеры. Даже Саммерс, обычно сдержанный, и тот не остался в стороне.

— А ведь и верно, — сказал он, когда шум немного улегся. — В один из первых моих визитов к нему я сам видел большую связку табачных листьев, свисавшую с подволоки у него в каюте. Правда, листья были уже попорчены плесенью, и я выбросил всю связку за борт.

— Как так, Саммерс, — сказал я, — почему же я не видел у него никакого табака? И потом, человек его склада…

— Уверяю вас, сэр. Это было до того, как вы впервые посетили его.

— И тем не менее мне просто не верится!

— Вам будут представлены неопровержимые факты, — отчеканил мистер Преттимен своим всегдашним желчным тоном. — Благодаря многолетним ученым занятиям, природной наблюдательности и столь необходимой мне привычке защищать свою точку зрения, я теперь, сэр, без особого труда могу восстановить в памяти любое случайно оброненное в моем присутствии слово. Вам будет представлен разговор двух матросов — слово в слово, и каждое слово — подлинное.

Саммерс протестующе воздел руки.

— Нет, нет… только не это, избавьте нас, умоляю! В конце концов, какое это теперь имеет значение?

— Какое значение, сэр, когда слова благородной леди… Ну нет, так это спускать нельзя, сэр. Вот что говорил один матрос другому, пока они бок о бок спускались вниз: «Билли Роджерс как вернулся с допроса у капитана, так чуть со смеху не лопнул, надрывался, прямо как трюмная помпа. До того его разобрало, что в гальюн побежал, а я и пристроился рядышком. Так Билли, слышь, и говорит мне, чего-чего, говорит, я, парень, на своем веку не перепробовал, но чтоб поп у меня отжевал, такого мне и во сне не снилось!»

Торжествующее, хоть и гневное выражение лица, с каким мистер Преттимен произнес сей монолог, его растрепанные волосы, мгновенная перемена в голосе, когда безупречные модуляции образованного джентльмена сменились вдруг искуснейшей имитацией грубой матросской речи, — все это вызвало у присутствующих бурный восторг. Тут наш философ вконец растерялся и только с безумным взглядом озирался вокруг. Ну можно ли вообразить что-нибудь более несуразное? Полагаю, это невольное развлечение и наметило перемену в общем настроении. Безо всяких видимых на то причин в нас вдруг заметно укрепилась решимость непременно поставить спектакль! Возможно, не обошлось тут без яркого комического дарования, какое явил нам мистер Преттимен, — о, вне всякого сомнения, это будет наш главный комик! Словом, то, что при других обстоятельствах грозило перейти в темпераментный обмен репликами между критиком общественных нравов и Вашим покорным слугой, завершилось куда как более приятным обсуждением, какую пьесу мы будем играть, и кому поручить постановку, и кому отвечать за то или за это!