Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лишенная порой краеугольных камней пирамиды своих знаний, Зубова пыталась, проговариваясь, но поправляясь, лишить их и нас. Таким образом, ее преданная любовь к литературе оказывалась ради чего-то или кого-то преданной.
Я уже упоминала, что в каждом проходимом нами классическом произведении полагалось прежде всего обнаружить свободолюбие героев, их революционные настроения, их сочувствие и помощь угнетенному народу. Онегин, заменивший крестьянам барщину «оброком легким», Ленский, питавший «вольнолюбивые мечты», Татьяна, Ольга и другие барчуки и барышни «дворянских гнезд», казалось, только и делали, что помышляли об освобождении народа, учились у него уму-разуму, мудрым обычаям, нравственности и фольклору, формируя под народным влиянием свою этику и эстетику. Мужчины тянулись и становились близки к декабристским кругам по своим убеждениям, любящие женщины готовились с самоотверженным восторгом ехать за ними в Сибирь. Что уж и говорить о героях Тургенева, Гончарова, самого Чернышевского, действовавших во времена, когда декабристы уже «разбудили Герцена»? Эти попросту предпочитали революционную борьбу самой жизни. Внушая нам свой любимый принцип «В ЛИТЕРАТУРЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ ВСЕГДА ДОЛЖНО ПРЕДПОЧИТАТЬСЯ ЛИЧНОМУ», Зубова постоянно цитировала стихи «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», написанные, как это ни странно, истинным поэтом Н. А. Некрасовым. Уж не рубил ли он сук, на котором сидел?
Свободомыслие и прогрессивность литературных героев середины XIX века выражались по-разному. Мужчины жадно впитывали в себя философскую и литературную западноевропейскую мысль того времени, о которой Зубова не имела права дать нам четкого представления. Женщины коротко стриглись, курили, боролись в заводимых ими фаланстерных мастерских за эмансипацию, были решительны и вольны в интимной жизни. Из-за этого Зубова не могла их нам подать как полностью идеальных героинь, но и не порицала открыто их бытового свободолюбия: оно все же являлось признаком революционности, и одобрять его требовали программа и текущий исторический момент.
Мы же, вбитые в уже тесные парты, в черно-коричневые тона обязательной школьной формы, в строгий режим и дисциплину учебы и быта, восхваляли в сочинениях и устных ответах по схеме идейное и бытовое свободолюбие героев, их антицаристские и антикрепостнические настроения, сами меж тем оставаясь стиснутыми, скованными и закрепощенными.
Наталья Александровна вкладывала в преподавание всю четкость своего мышления, для которой как бы был предназначен ее расчерченный и остро разграниченный на идеологические клетки и ячейки разум, в моем представлении очень похожий на пчелиные соты или, если взглянуть укрупненное, на собственный зубовский носовой платок.
Ее разуму всегда были в высшей степени присущи аналитическая стройность мышления и непременная доказательность каждой тезы. Материал она располагала почти математически.
Так его было велено излагать и нам, отвечая ли устно, пиша ли сочинение. Уклонение от плана грозило снижением отметки. При этом предлагалось делать плавные, логические переходы от мысли к мысли, приберегая особенно эффектные выводы для концовок всякого пункта. Приискивание иллюстрирующей цитаты являлось необходимостью, но, в случае ненахождения, ее можно было заменить более пространным и восхищенным расшифровыванием любого намека автора на возможность наличия в его тексте небывалого отрывка. Я пошла еще дальше дозволенного и попросту придумала для «образа народа» несуществующую цитату. Ведь по одному из непререкаемых принципов Зубовой, ЛИТЕРАТУРА, ОТМЕЧАЯ ПРЕКРАСНОЕ В ЖИЗНИ, НЕ ЛАКИРУЕТ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ, НО ЗАРАНЕЕ ПОКАЗЫВАЕТ НАМ ИДЕАЛЫ, К КОТОРЫМ МЫ ИДЕМ, ТЕМ САМЫМ ПРИБЛИЖАЯ ИХ. Почему же было и не приблизить Некрасова к идеалу, к которому он, в общем-то, уже шел, почему же было не выдать несомненно желаемое им за действительное? Примерно так рассуждала я, придумывая цитату за давно умершего великого поэта.
С геометрической разбивкой и алгебраической формульностью преподавания у Зубовой, однако, соседствовали самые неожиданные всплески почти юношеской чувствительности, или, может, старческой вспоминательной сентиментальности— кто знает, вдруг это одно и то же?
Осенью 1952 года, когда Наталья Александровна проходила с нами Пушкина и задала нам на дом выучить наизусть стихи «Зимняя дорога», она, после отличной декламации Вальки Изотовой, откинув штурвальчик далеко на загривок, с внезапным мягким вздохом, вовсе не идущим к ее обычному скрипуче-научному голосу, мечтательно повторила за Валькой:
…Завтра, Нина,
Завтра, к милой возвратясь,
Я забудусь у камина,
Загляжусь, не наглядясь… —
и добавила, очевидно подражая в стиле и интонации какому-нибудь из революционно-демократических критиков:
— Экая, право, прелесть, товарищи, это «загляжусь, не наглядясь»…
— И у камина, у камина! — медовым голосом решилась подвякнуть ей в тон Лена Румянцева, только что, как и Валька, получившая пятёру. — Как это красиво, как уединенно — двое у камина!
Мне показалось очень поэтичным Румяшкино упоминание о камине. Я сразу представила, как в широкой пасти камина, виденного разве в Эрмитаже, уже отпылал МОЙ — за одной только решеткой, без трехдырчатой дверцы с задвижкой, отпылал высоко и вольно, как ЕМУ хотелось, и превратился в драгоценные угли, сверху чуть припорошенные темноватым угасанием, но еще жаркие, согревающие и таящие, быть может, новую вспышку МОЕГО — не такова ли была и человеческая суть Натальи Александровны под слоями всевозможной золы?
— Камин? — сердито переспросила в ту же минуту Зубова. — Чушь! Перевод дров!
Так она преодолела перед 9–I мечтательную слабость и вдобавок приоткрыла классу еще одну бытовую свою привычку: без сомнения, она умела топить, знала, что такое экономия дров.
В отличие от остальных преподавателей, старавшихся как можно больше занизить наш возраст, Зубова, напротив, завзросляла нас, одаряя элементами уважительного отношения. Единственная из всех учительниц, она обращалась к нам со словом «товарищи», каждую из нас называла на «вы», не позволяла себе бранных слов, никого не заставляла в наказание «простоять весь урок столбом», не выгоняла за дверь в пустой коридор, где можно было наткнуться на МАХу и схлопотать добавку к наказанию. Еще в 8–I Зубова предложила нам вести конспекты ее устных уроков, и наши, от этого слова почувствовав себя совсем студентами, бросились покупать толстые тетради, чтобы с гордостью надписать на них «Тетрадь для конспектов по литературе». Конспектировать оказалось нелегко, но Зубова старалась помочь нам; раздельно, почти диктуя, произносила она своим поскрипывающим голосом: «Заглавие. Анализ письма Белинского к Гоголю. Первое… Второе… Пункт а… Пункт б…» Но уж потом отступать от конспекта не разрешалось.
У Зубовой не было любимчиков среди нас. Не существовало и особо преследуемых. Сейчас мне кажется, что втайне, для себя, она выделяла нас с Наташкой Орлянской: она знала,
