Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прогудел звонок; два урока, положенные на сочинение, истекли. Изотова стерла с доски, собрала у нас тетради и передала Зубовой их толстую стопку, тут же нырнувшую в загадочную глубь громадного черного портфеля.
Началась большая, двадцатиминутная перемена. Где будет четвертый по счету урок, староста пока не знала — требовалось еще найти завуча и спросить, а из биокаба нам надлежало немедленно сматываться, сюда вот-вот явится другой класс. Мы прошли по пустынному коридору третьего этажа (все классы его сейчас ринулись в буфет, на первый этаж) и поднялись по черной выше четвертого — сгрудились на околочердачном пятачке с пыльным, низко срезанным площадкой оконцем и хвостом растянулись по короткому отрезку ведущей туда лестницы. Уж не знаю, почему 9–I любил долгие стояния в этом закутке. Возможно, чувствовал, что ему, бездомному, он как раз подходит, что он, для всех запретный, для нас, поставленных словно вне закона, не больно-то запретен.
Каменный серый зельц ступенек холодил ноги сквозь подошвы; номерки на лямках передников поблескивали в закуточной полумгле; снизу, из буфета, доносились съестные запахи и бурление очереди за черствыми зубчатыми коржиками, сыпучими «тещиными языками» и бежевой бурдой, называемой то «кофе», то «какао». Нам и думать было нечего бежать в эту очередь, еще не устроившись. Безнадежно раскачивая в петлях пудовый замок, оберегавший чердачные тайны, побрякивая им о стальную дверь, я шепталась с Инкой о походе на кладбище, о знакомстве с киноартистом, с удовольствием впитывая ее восхищенные аханья и немолчные, лишенные пунктуации домыслы и соображения. Разогретая близостью этой темы, Инка пылко разделяла мои позавчерашние переживания.
Явилась Изотова, объявила никому, кроме нас, не понятное: «Трита— в 9-III», и 9–I посыпался по лестнице обратно на третий этаж, в правое его крыло, где рядом с учительской «постоянно прописался» 9-III класс. Он-то сейчас и шел прямо после физры на урок биоложки в опустевший после нас биокаб. Мы столкнулись с этими зазнайками на площадке третьего этажа — они поднимались из физзала и зазнайками в этот миг вовсе не выглядели: такие же взопревшие, распатланные, навьюченные бесформенным скарбом, как мы два часа назад. Ни следа недавней утонченной избранности, ну ничем-то не лучше нас! Теперь уж мы, успевшие остыть и гуманитарно воодушевиться на сочинении, обдали вечных соперниц презрительными взглядами. Спору нет, они после биокаба вернутся в свою вотчину, а наша участь — до будущего года согбенно и стыдливо таскаться по чужим помещениям; но хоть минутка, да наша! К тому же 9–I таил про запас торжествиночку — часики Жанки Файн. О них, я уверена, не одна я в ту минуту подумала, но и все они, или же я всех их ни чуточки не знала…
Страшная для меня трита началась. Настасья Алексеевна, преподававшая нам все три математики — алгу, геометру и триту, — вызвала меня к доске. Не помогла мне и ладонь, исписанная при помощи шариковой ручки тригонометрическими формулами. Сколько я ни подглядывала в нее, стоя спиной к классу, мне не удалось применить формулы к довольно простой задаче, и я погрязла в ней, перепутав функции косинуса и котангенса.
Настасья Алексеевна, чей дряблый подбородок мягко оплывал на грудь, обрамленный такими же вялыми, не взбодренными завивкой, волосами, была невзыскательнейшей, добрейшей училкой. Но не могла же она быть доброй и к ученице, отчетливо не любившей ее предмет, всегда «отсутствующей и где-то витающей» на уроках и даже в момент ответа помышляющей, что когда-нибудь заведет кота по имени Кот Ангенс или зайца по прозвищу Зай Косинус, к ученице, которая и через тридцать с лишним лет будет просыпаться в поту после сновидения с решением задачи по трите. Если бы Настасья Алексеевна только знала о моих котах и зайцах!.. Как бы в ответ на эти секретные мысли у меня в дневнике по-змеиному угнула голову, опершись на прочный волнистый хвост, первая на этой неделе пара. Так их вырисовывала одна Настасья Алексеевна, — словно готовых зашипеть: «Ну, уж это!..» Я, впрочем, превосходно знала начертание пар по всем предметам, кроме литературы, и могла бы различить эти пары, даже взятые поодиночке, без учительских подписей, тем более — пары по трите: с Нового года уже несколько красных, брызжущих негодованием двоек поселилось в моей тетрадке для домашних заданий по трите— в той самой, на задах которой я начала в субботу пока, слава Богу, не замеченную Настасьей Алексеевной главу «Под сенью эвкабабов».
Очевидно, я от рождения была не способна ни к трите, ни к геометре. Самое ужасное, что в них при ответе оказывалось невозможно выехать на теоретической части, как на гуманитарных и химии с физикой. Обычно теоретическое тараторенье о ЕДИНСТВЕННО ПРАВИЛЬНОЙ НАШЕЙ НАУКЕ в данной области и САМОЙ ПЕРЕДОВОЙ И ГРАНДИОЗНОЙ НАШЕЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ, основанной на такой-то сфере знания, помогало мне выкарабкаться хотя бы на трёху. Но здесь эти, на зубовских уроках усвоенные, принципы были бессильны. И трита, и геометра всегда и везде оставались неизменными и требовали лишь четкой ориентации в чертеже, формулах и счете. Одна алга, казалось бы, самый сухой из всех математик предмет, давалась мне легче; в ней мне чудилось что-то заманчиво и разумно живое, — может быть, оттого, что среди первых же задач алгебраического задачника красовалась одна древнеиндийская, изложенная в стихах:
На две партии разбившись, забавлялись обезьяны.
