Покушение на шедевр - Дэвид Дикинсон

Пайпер подумал, не сказать ли, что родовую аристократию заменила в Америке денежная, но решил, что подобное замечание было бы неуместным. Еще он подумал, что этому заокеанскому гостю, пожалуй, придутся по вкусу не больше полудюжины картин, хранящихся в их стенах.

И действительно, Корнелиус Скотман двигался по залам с впечатляющей скоростью. Пять Тицианов, три Джорджоне и множество работ менее известных мастеров были пройдены менее чем за две минуты. На четверых дворян, вместе взятых, ушло не больше пятнадцати секунд. Пайпер уже собирался спросить, какие же все-таки картины нравятся Скотману, но тут канзасский гигант остановился. Он остановился в точности там же, где несколько недель назад замер Уильям Маккракен, при взгляде на одну из картин вспомнивший о старостах Третьей пресвитерианской церкви на Линкольн-стрит в Конкорде, штат Массачусетс. Пайпер устало подумал, о какой из бесчисленных разновидностей американской религии он услышит теперь. Может быть, речь пойдет о Пятнадцатой методистской церкви на бульваре Вашингтона? Или о Первой баптистской в Канзасе? Или о Лютеранском мемориале на Джефферсон-драйв? А может, и о мормонах. Интересно, Канзас находится поблизости от Солт-Лейк-Сити? Кажется, нет; однако полной уверенности у него не было.

Но у Корнелиуса Скотмана, похоже, были совсем другие убеждения. Он благоговейно смотрел на висящую перед ним картину. На ее заднем плане был идиллический итальянский ландшафт — посередине равнина, вдали горы. Справа, на склоне холма, приютилась живописная деревенька. В центре картины, на шелковом покрывале и темно-красной подушке, лежала женщина. Она была абсолютно нагой. Томная и чувственная, спящая Венера словно спустилась с небес только ради того, чтобы вздремнуть после обеда в мирной сельской местности.

— Ну и ну! Вот это да, мистер Пайпер! Она прекрасна. Этот малый, Джорджоне, рисовал еще таких женщин?

Пайпер отчаянно старался вспомнить, подлинная это картина или фальшивая. Если фальшивая, можно запросить за нее меньшую цену.

— По-моему, есть еще картина под названием «Леда и лебедь», — сказал Пайпер, — но эта Леда не так знаменита, как спящая Венера. Она занимает гораздо меньше места на холсте — ну, вы понимаете. Вдобавок она сейчас, кажется, в одном итальянском музее, а добыть что-нибудь из итальянского музея очень трудно, мистер Скотман. Однако, — Пайперу пришла в голову удачная мысль, и лицо его просветлело, — другой великий мастер, Тициан, написал множество женщин au naturel, как это у нас называется.

— Au naturel, говорите? У нас в Канзасе их называют обнаженными, мистер Пайпер. Скажите, а эти картины выставлялись на обозрение в Венеции, или откуда они там? Местные жители, наверно, выстраивались в очередь на целый квартал, чтоб только взглянуть на них.

Пайпер улыбнулся.

— Не думаю, что их показывали широкой публике. Они писались для частных коллекций богатых людей. Дворяне и состоятельные купцы вешали их у себя дома и наслаждались ими в одиночку.

Чтобы как следует разглядеть «Спящую Венеру», Скотману пришлось нагнуться по меньшей мере на полтора фута.

— Это как раз то, что мне нужно, мистер Пайпер, — сказал он. — Живу я один, и у меня в доме есть огромная комната, где я вешаю картины. Там можно наслаждаться ими в тишине и покое.

Пайпера вдруг осенило.

— Позвольте сделать вам предложение, мистер Скотман. Я всегда думаю о картинах как о людях, понимаете ли, — как о старых друзьях, общество которых приносит радость. Не будет ли этой «Спящей Венере» немножко одиноко на ваших стенах? Может быть, подобрать ей компанию из еще нескольких обнаженных — самого высокого качества, конечно? Разве тогда они не будут выглядеть в вашей частной коллекции лучше, чем один Джорджоне?

Корнелиус Скотман все еще внимательно разглядывал Венеру.

— Из итальянской Венеции до Канзас-Сити в Америке далекий путь, — заметил он. — Я вам вот что скажу, мистер Пайпер: раздобудьте мне таких столько, сколько сможете. Я возьму сразу целую партию. Сейчас у меня довольно унылые картины с французскими крестьянами, которые я купил несколько лет назад в Париже по чьему-то совету. Художника зовут Труайон, кажется; и еще художница, Роза Бонер, что ли. Думаю, пора им переехать и уступить место леди.

— Сколько примерно штук вы думаете приобрести? — спросил Пайпер, снова внутренне посетовав на то, что он не слишком хорошо умеет считать в уме. — Три? Четыре?

— Четыре? — насмешливо отозвался Корнелиус Скотман. — Нет, четырех мне вряд ли хватит.

Пайперу внезапно вспомнилась ужасная американская картина, которую он отказался купить несколько лет тому назад. Это было изображение какой-то скучной равнины на Среднем Западе, сплошь усеянной быками и коровами. Животные тупо, но целеустремленно брели к домику в отдалении, похожему на железнодорожное депо. Их сопровождали верховые в тучах пыли. По сравнению с таким количеством скота четыре венецианки, даже обнаженные, и впрямь показались бы сущим пустяком.

— Достаньте мне дюжину, — решительно заявил Скотман. — Я куплю их все.

«Я умираю, — говорилось в письме. — Конечно, все мы постепенно умираем, но мои дни уже сочтены. В ближайшее время я, наверное, вынужден буду перебраться в больницу. Пожалуйста, приходите навестить меня, пока я еще дома. У меня есть для вас кое-какая информация о художниках, подделывающих картины».

Подпись сэра Фредерика Ламберта была поставлена дрожащей рукой. Хвостики у некоторых букв — таких, как «у» и «р», — свисали вниз чуть ли не через всю страницу. Спеша к Ламберту домой, в Южный Кенсингтон, Пауэрскорт надеялся, что не опоздает. На улице моросило, и бока лошадей, везущих экипажи по кварталам Челси, блестели от влаги.

Пожилая сиделка в накрахмаленном белом халате провела Пауэрскорта в кабинет. Это была небольшая комнатка, увешанная гобеленами и уставленная книгами. Пауэрскорт был слегка разочарован, не обнаружив на стенах ни одного из собственных творений сэра Фредерика.

Сэр Фредерик выглядел нездоровым и тогда, когда Пауэрскорт приходил к нему в Королевскую академию: он кашлял кровью, то и дело пряча использованные белые платки к себе в стол и взамен них доставая свежие, которые у него, казалось, никогда не кончатся. Теперь же он совсем сдал. Лицо высохло, щеки втянулись. Кожа на кистях и запястьях походила на грязный пергамент, едва прикрывающий кости. Глаза, еще недавно такие живые, точно подернулись пленкой. Наверное, его напичкали болеутоляющим, подумал Пауэрскорт.

— Пауэрскорт, — сказал сэр Фредерик, с трудом приподнимаясь со стула, чтобы пожать гостю руку, — как славно, что вы пришли.

— Вы хорошо выглядите, сэр Фредерик, — солгал Пауэрскорт. — Уверен, что вы скоро поправитесь и вернетесь к работе.

— Чушь, — обронил Ламберт, едва выжав из себя улыбку. Его лицо словно вытянулось еще больше. — Врачи обещают мне в лучшем случае месяц. Страшновато, знаете ли. — Он опустил взгляд на то, что осталось от его рук — тех самых рук, которые написали все его картины с таким вкусом и мастерством, рук, которые принесли ему славу и богатство. — Когда я смотрю в зеркало, я себя не узнаю. Сомневаюсь, что Господь Бог пустит к себе человека с такой внешностью. Другие тамошние обитатели наверняка будут возражать.

— Неизвестно, кого вы встретите наверху, — сказал Пауэрскорт. — Может быть, Микеланджело расписывает там еще один потолок.

— У нас не так уж много времени, друг мой, — сказал Ламберт. — Эта сиделка — злюка, каких мало. Не понимаю, почему она не попросится на работу в тюрьму. Мне позволили провести с вами всего пятнадцать минут. — Председатель Королевской академии достал из кармана пачку писем. — Посмотрите на штампы, — сказал он.

Пауэрскорт послушался, начиная опасаться, уж не теряет ли его собеседник и разум вместе с телом. Штампы были французские, итальянские, русские, немецкие. Всего писем было, наверное, не меньше пятидесяти.

— С тех самых пор, как вы впервые пришли ко мне, — сказал старик, — я наводил справки о художниках, занимающихся изготовлением фальшивок. И получил больше шестидесяти ответов из всех ведущих музеев и от всех крупнейших специалистов в Европе.

Пауэрскорт вспомнил, что Ламберт все еще председатель Королевской академии. Теперь, должно быть, вокруг него уже кружат стервятники — кто-то интригует, кто-то обещает кому-то ответные услуги за помощь в овладении самым престижным постом в британском мире искусства.

— После отсева главных подозреваемых осталось двое, — продолжал Ламберт, складывая письма в аккуратные стопки. — Первый — француз по имени Жан-Пьер Буало. Ему приблизительно пятьдесят лет. Говорят, что он пытался сделать в Париже карьеру художника, но так ничего и не смог продать. Потом он исчез где-то в Оверни, и несколько лет о нем не было ни слуху ни духу. Поступили сведения, что он договорился с какой-то галереей во Флоренции о поставке старинных картин, которые должен был отыскивать, путешествуя по югу Франции. Но на самом деле никаких путешествий не было. Он путешествовал только в переоборудованный под студию амбар рядом со своим маленьким домиком. Специализировался на итальянских картинах.