Земля ковбоев. Настоящая история Дикого Запада - Кристофер Ноултон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рузвельту нравились эти места. «Я замечательно провожу здесь время. Чувствую себя настолько свободным, насколько может чувствовать себя человек»[243], — писал он в письме к своей сестре Анне. В другом письме, отправленном ей в сентябре, он сообщал: «Итак, я славно поохотился, достаточно взволнован и утомлен, чтобы не думать слишком много; и, кроме того, мне удалось наконец-то хорошо поспать ночью»[244].
После тяжелой личной утраты, постигшей его в начале года, Теодор, несомненно, пережил периоды тоски и одиночества, но он был не из тех, кто жалуется. О его подавляемом отчаянии свидетельствуют лишь описания пейзажей: «Нигде, даже на море, человек не чувствует себя более одиноким, чем во время поездки по широким равнинам, которые кажутся бесконечными; и после того как он немного поживет там или рядом с ними, их необъятность, безлюдность и меланхоличная монотонность обретают для него особое очарование… Нигде больше человек не кажется настолько оторванным от всего человечества»[245].
Хотя Рузвельт тосковал по своей умершей жене, недостатка в общении он не испытывал. Управляться на ранчо Maltese Cross ему помогали Уильям Меррифилд и Сильван Феррис, брат любимого егеря Рузвельта, и Теодор виделся с ними ежедневно. Вскоре, чтобы еще больше отдалиться от цивилизации, он купил второе ранчо — Elkhorn, расположенное в одном дне пути от Медоры и примерно в 15 милях (около 25 км) от ближайшего соседа. Для управления новым хозяйством он нанял двух своих знакомых проводников из штата Мэн, которых знал с юности: Уильяма Сьюэлла и его племянника Уилмота Доу. Вскоре они уже строили втроем восьмикомнатный дом в тополиной роще с видом на Литл-Миссури. Уверенность Рузвельта, что он сможет добиться успеха как скотовод, росла, и он продолжал вкладывать значительные средства в приобретение скота: «Я считаю перспективы этого бизнеса весьма обнадеживающими… Я заведу еще тысячу голов и сделаю это своим настоящим делом»[246].
С самого начала он держался несколько отстраненно от коллег в Медоре, включая нанятых им ковбоев и егерей, которым было велено называть его «мистер Рузвельт». Но и эти люди, и другие его знакомые быстро поняли, что Рузвельт был необычным человеком. Да, он был не крупнее и не сильнее их физически, стрелял из винтовки в лучшем случае сносно, был средним наездником и откровенно плохо обращался с лассо. Но тем не менее он оказался таким же стойким и выносливым, как и все они. И в дальнейшем, уже будучи известным непреклонным борцом с политической коррупцией, Рузвельт, пожалуй, никому не уступал в этих качествах.
Стойкость ему приходилось проявлять неоднократно. В письмах друзьям он описывал, как его сбрасывали плохо объезженные лошади, как лошадь опрокинулась на него и прижала к земле и как его дважды выбрасывало из седла, когда копыто скакуна попадало в нору луговой собачки и животное летело кувырком вместе с всадником. Хвалился, что работает не меньше прочих ковбоев, и действительно, однажды во время сбора скота, когда из-за грозы среди животных возникла паника, он провел в седле более 18 часов, измотав пять лошадей[247].
Тем не менее ковбои не преминули бросить вызов новичку.
Однажды вечером в баре отеля Nolan’s в Мингасвилле какой-то подвыпивший местный житель, знавший о том, что скотовод богат, имел неосторожность назвать его «старым очкариком» и потребовать, чтобы Рузвельт угостил выпивкой всех присутствующих в баре. Размахивая парой револьверов, он насмехался над Теодором, но опрометчиво подошел слишком близко, и Рузвельт воспользовался этой возможностью.
Он совершил глупость, встав рядом, к тому же пятки у него совсем сблизились, так что поза оказалась неустойчивой. Поэтому, в ответ на его повторное требование заказать выпивку, я сказал: «Ну что ж, раз надо, значит надо», — и встал, глядя мимо него. Поднимаясь, я быстро и сильно ударил правой ему сбоку в челюсть, затем, выпрямившись, добавил левой, а затем еще раз правой. Он выпалил из револьверов, но не знаю, было ли это просто судорожное движение рук, или он пытался стрелять в меня. Когда он упал, то ударился головой об угол барной стойки. Это был не тот случай, когда можно позволить себе рисковать, и, если бы он пошевелился, я бы обрушился на его ребра коленями; однако он лежал без сознания[248].
После этого случая никто в Медоре не осмеливался больше подсмеиваться над Рузвельтом. Ковбои Медоры не знали, что в колледже он активно занимался боксом. На чемпионате Гарварда он проиграл в поединке за титул чемпиона в полулегком весе — однако, по словам Оуэна Уистера, вполне мог бы выиграть, если бы не удар, который он пропустил уже после того, как прозвучал гонг об окончании очередного раунда. Сообщают, что от этого удара у него пошла носом кровь. Когда публика начала негодовать, Рузвельт призвал ее к молчанию и заявил, что это была вполне объяснимая ошибка противника. Истекая кровью и вскоре практически потеряв способность видеть, Теодор продержался все оставшиеся раунды, хотя ему приходилось махать руками вслепую, пока соперник колотил его. Рузвельт проиграл бой, но завоевал восхищение однокурсников — как истинно спортивным поведением, так и поразительной стойкостью. Среди зрителей тогда находился Оуэн Уистер, которому мы и обязаны этим, возможно, несколько приукрашенным рассказом. Первокурсник, изучавший музыку, обратил внимание на бесстрашие Рузвельта и вскоре стал искать дружбы с ним. В качестве хобби Рузвельт продолжал заниматься боксом до тех пор, пока во время своего президентства не ослеп на один глаз из-за удара в лицо, — этот факт скрывался от общественности, и до сих пор о нем не особо известно.
Когда осенью 1885 г. Рузвельт вернулся на Восточное побережье, он еще раз продемонстрировал подобную стойкость. Во время охоты на лис в охотничьем клубе Meadow Brook на острове Лонг-Айленд Рузвельт неудачно упал и сломал руку. Он описывал это событие в письме своему хорошему другу Генри Кэботу Лоджу: «Очень многие падали, и
