Вторая жизнь Арсения Коренева #4 - Геннадий Борисович Марченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По залу прокатилась волна смеха. Улыбающаяся ведущая спросила:
— А муж что?
— Муж очень сосредоточенно прочёл и сказал: «Аня, завтра же вышли ему книжки. Людям надо помогать изучать иностранные языки».
— Ха-ха, Аня, твой муж тоже артист.
— Нет, нормальный человек, — игриво улыбнулась Герман
У меня возникло такое чувство, что она сейчас покажет ведущей язык, но обошлось без ребячества.
— Скажи, почему ты сегодняшний концерт начала произведение Гуно «Ave, Maria»?
— Я думаю, что мы все – люди сцены – помним всю жизнь свою первую встречу с публикой. Для нас даже кино, телевидение, пластинка – это всё не так важно, как первая встреча с живой публикой, с залом. Это была песня, с которой я первый раз вышла людям спеть. У нас в Польше такая традиция, что вот на свадьбе надо обязательно спеть или сыграть эту композицию Шаря Гуно или Шуберта «Ave, Maria» на счастье для молодой пары. Это было на свадьбе моей подруги, ещё когда я была студенткой на першем… первом году. Моя Богуся, маленькая подружка, очень поспешила, им по 18 лет было, они поженились, и на их свадьбе я спела первый раз эту песню.
Они ещё немного пообщались, упомянув Италию, где Герман записала пластинку, и по просьбе ведущей, которая после этого ушла за кулисы, певица исполнила песню с этой пластинки – неаполитанскую народную мелодию «Марекьяре».
Как только замолкли звуки музыки, к сцене с цветами подошла поклонница неопределённого возраста, вручила букет хризантем. Рита вышла с цветами после романса на стихи Лермонтова «Выхожу один я на дорогу». Ну а я протиснулся к сцене после того, Герман закончила петь «Эхо любви». Правда, не я один, нас тут было трое – ещё две поклонницы помимо меня. Я дождался, пока они отдадут свои цветы, только после этого протянул букет из двадцати одной алой розы.
Она наклонилась с улыбкой принимая цветы, и неожиданно негромко сказала:
— После концерта жду вас за кулисами.
И следом, выпрямившись, с охапкой цветов в руках, которую прижимала к себе, сделал несколько шагов назад, продолжая кланяться аплодирующей публике. Я же возвращался на место в раздумьях, с какой целью Анна попросила меня заглянуть к ней после концерта. И придётся идти с Ритой, не бросать же её одну. Да и пропустят ли нас за кулисы? Может, там милиционер возле гримуборной дежурит, отсеивает назойливых поклонников.
— После концерта Анна Герман приглашает нас к себе за кулисы, — шепнул я Рите.
— Ничего себе, — её брови поползли вверх. — Да ты уже с ней, я смотрю, на короткой ноге.
На что я только подал плечами, мол, что поделаешь, это не моя прихоть.
Милиционер действительно дежурил, но тут же стоял и Ежи Шпак, который при нашем появлении сделал приглашающий жест рукой:
— Идёмте, Анна ждёт.
Милиционер с сержантскими погонами неодобрительно посмотрел на нас, но всё останавливать не стал.
Герман сидела за столиком с тройным зеркалом, известным в народе как трильяж, и из высокого стеклянного стакана пила минералку. Рядом стояла початая полулитровая бутылка зелёного стекла, известная в народе как «чебурашка», с наклейкой «Боржоми».
При нашем появлении она встала и в один шаг оказалась рядом с нами.
— Это ваша девушка, Арсений? — спросила она, с улыбкой глядя на Риту. — Какая симпатичная пани. Это же вы мне подарили вон тот букет белых роз?
Рита, естественно, запунцовела, только кивнуть и смогла, а Герман как ни в чём ни бывало продолжила:
— Спасибо большое и вам, и вашему молодому человеку за цветы. Он меня сегодня буквально поставил на ноги. Не рассказывал вам?
— Кое-что рассказал, — кивнул я.
— Как вам повезло с вашим женихом, смотрите не упустите своё счастье.
На Риту уже жалко было смотреть – так она засмущалась, что готова была, наверное, провалиться сквозь землю. Вернее, сквозь наливной бетонно-мозаичный пол, с ромбами из медных шин. А если ещё проще, то сквозь пол из так называемой мраморной крошки – практичный и огнеустойчивый.
— Я за весь концерт ни разу не вспомнила о мучивших меня болях, — продолжила Анна. — Вы сотворили настоящее чудо. Я бы за это не только тысячу, а пять тысяч отдала бы.
— О какой тысяче идёт речь? — не понял я.
— Ну как же, Ежи сказал, что вы за свои услуги попросили тысячу рублей. Я сказала ему, чтобы эти деньги он вычел из моего гонорара за несколько уже оплаченных предстоящих концертов и отдал вам. Ежи?
Мы с ней одновременно посмотрели в бегающие глазки Шпака. Тот растерянно улыбнулся, но тут же взял себя в руки:
— Анна, я всё сейчас объясню. Да, я взял деньги, но просто не успел их отдать. Собирался сделать это как раз после концерта. Деньги в номере, в дипломате. Сейчас мы поедем в гостиницу, и я…
— Простите, — перебил я его, — но мы же договаривались, что я за свою работу денег не возьму. Элеонора Валериановна тому свидетель, я через неё передал пану Шпаку эту информацию.
— Вот оно что, — протянула Герман и хищно прищурилась, глядя на своего будто скукожившегося администратора. — Решил поживиться за счёт пана Арсения, а из всех нас сделать дураков. Ежи, по окончании гастролей ты уволен.
— Но…
— У-во-лен! — по слогам повторила Герман. — Уволен по собственному желанию. Рядом с собой я таких мерзавцев не потерплю. Возвращаемся в Варшаву – и пишешь заявление. И скажи спасибо, что я ещё никому не скажу, какая ты сволочь на самом деле. А эту тысячу, — лицо её приняло брезгливое выражение. — Эту тысячу можешь оставить себе. Будет тебе выходное пособие. А теперь покинь меня, и до завтрашнего концерта на глаза мне не попадайся.
Шпак открыл было рот, словно бы собираясь что-то сказать, но тут же его захлопнул и, сутулившись, поплёлся к выходу. Медленно, будто бы надеясь, что подопечная сменит гнев на милость, но та стояла, скрестив руки с длинными, тонкими пальцами на груди, и явно не собиралась проявлять
