Зажечь свечу - Юрий Аракчеев

Лежал Нефедов с закрытыми глазами, слышал, как потихонечку ходит жена и ребятишки стараются шахматами не сильно стучать и говорят меж собой вполголоса, и казалось ему, что он умирает, а они вот не заметили, так и продолжают в шахматы играть. И до слез жалко себя стало. Кому он нужен, несчастный, маленький, больной, жалкий неудачник, который и за себя-то вот не может никак постоять? То, что он совершил сегодняшним вечером, когда позвонил Хазарову, — предел падения, дальше некуда, и женщина, которая отдается по расчету, все-таки благородней, потому что она продает только себя, не предавая тем самым других людей. Хазаров фактически теперь может делать, что хочет, и скажи он Нефедову, что нужно ему ботинки почистить, Нефедов почистит, потому что то, что он сделал сегодня, гораздо хуже и унизительнее.

Ночью Нефедова опять мучили какие-то сны, а в воскресенье, когда чуть ли не насильно сунула ему Клава градусник, была у него высокая температура. Он взял бюллетень. Однако к вечеру в воскресенье температура спала. С утра в понедельник почувствовал себя Нефедов лучше. Позвонив секретарше Хазарова и сказав, что болен, на бюллетене, он надумал съездить в управление.

Черт его знает, почему он решил туда ехать, — работу свою комиссия еще в субботу закончила, никого из пяти встретить в управлении не было надежды, а все-таки сел вот в автобус и поехал…

Давно уже не бывал он так свободен, как в этот день.

Во-первых, работу, которая ему была поручена, он все-таки выполнил, как бы там ни было — выполнил, даже слишком хорошо, чересчур, и, во-вторых, к Хазарову ехать не было надобности.

Вот в коридоре управления он и встретил Нечаеву.

Собственно, как-то так получилось, что его никто и не видел, — около дверей не было никого, в коридоре попадались все незнакомые люди, рабочие, заспанного Лисняка мельком вдалеке видел, а с Нечаевой получилось так. Шла навстречу ему молодая, красивая женщина, блондинка, проходила под яркой коридорной лампой, и, может быть, не обратил бы Нефедов на нее внимания, если бы не обогнал его кто-то в этот самый момент, не подошел к женщине, не закрыл ее спиной и не обратился к ней торопливо и быстро:

— Галина Аркадьевна, здравствуйте. У меня к вам дело есть, вы не могли бы со мной поговорить сейчас…

— Извините, пожалуйста, — зазвучал в ответ ее грудной переливчатый голос. — Я сейчас очень тороплюсь, а вот если вы можете к концу дня…

И, конечно, не оставила бы ровным счетом никакого следа в голове Нефедова эта сцена, если бы не услышал он, как назвал женщину незнакомый ему человек.

А когда она быстро прошла мимо него, обдав его ветром и запахом духов, и скрылась за одной из дверей, он уже не мог так просто и независимо идти дальше, погруженный лишь в самого себя.

Его прямо-таки резанула мысль, что ведь это и есть женщина, которую, по всей вероятности, хотят уволить, судя по субботнему выступлению Нестеренко. И увидел Нефедов, что слишком как-то не подходит она для этого.

Вспомнил он выступление Геца и документы, из которых видно было, что виноват во всем конечно же Бахметьев, как дважды два, а главный инженер управления, в сущности, ни при чем.

Долгое время ходил Нефедов как неприкаянный, а в обед в ресторане «Луч» — нашлась, к счастью, в кармане трешка — встретил прораба из СУ-17 и разговорился с ним.

Странное дело! Едва знакомые до этих пор люди, они вдруг почувствовали родство. «Все пробовал, — сказал Авдюшин. — И на собрании пытался выступить. Ничего не получается. Да я ведь не оратор… Уходить опять думаю, что поделаешь. А ревизия… Мы все думаем: с чего бы? По секрету скажу: мы ведь письмо в Контроль посылали. Без подписи. Уж не с него ли? Сейчас думаем — чем кончится? Изменится ли что-нибудь?»

И уже на второй план отодвинулась Нечаева. Открылась Нефедову вся картина, стала ясной, просветление наступило. Не в Нечаевой дело, может, даже и не в Авдюшине. Не в наказании или ненаказании Бахметьева и Барнгольца. В правде. Есть ведь, кроме всяких там рассуждений, правда, обыкновенная человеческая правда, которую всегда надо сказать, иначе куда же? Как дальше жить? На что полагаться? Простить можно, это, может, даже хорошо, если простить, но с правдой как же? Само собой утрясется, высветится, главное — правду сказать. Без нее какая жизнь? И даже анонимку Авдюшину он простил.

Первое решительное у Нефедова: пойти к Хазарову тотчас. Застать его на месте, дождаться или поискать. И сказать. Вот так просто, по-человечески и сказать. Поняв, однако, что можно ведь и прождать весь день и растерять пыл — он знает себя, надолго не хватит, — решил он ехать вечером к нему домой, раз уж завел Хазаров такой обычай. Однако по мере приближения вечера сильно засомневался Нефедов. Что именно будет он говорить Хазарову? Выслушают ли его, не выставят ли просто-напросто за дверь? Какое, вообще-то говоря, право имеет он на домашний визит? Что будет говорить, как?

И не пошел.

Однако за ночь муки Нефедова не утихли. А к утру начала его бить нетерпеливая дрожь. Странно чувствовал он себя, как-то механически. Не позавтракал, только пустого чаю выпил и в десять вместе со всеми был на докладе комиссии.

Когда еще только вошли в кабинет Хазарова и рассаживались и поджидали тех, кто опаздывал — Мазаева с Бахметьевым и Лисняком и Богоявленского, — Нефедов безнадежно пытался унять противную дрожь — даже плечи его передергивались непроизвольно, словно от холода, — но потом, когда сели все и после вступительного слова Хазарова начал читать Нестеренко свой доклад, разом успокоился Нефедов, размяк, словно после долгого ожидания окунулся в теплую ванну.

То, что говорил Нестеренко, никак не волновало его — разве что запоминалось автоматически, пока он, обмякши, приходил в себя и осторожно оглядывал всех присутствующих. Он заметил бледное и слегка осунувшееся лицо Геца, и это было первым толчком из внешнего мира. Он прислушался и понял: Нестеренко говорит и будет говорить только о двух кварталах, исключив остальные три. Ясно.

Далее он заметил растерянное, силящееся что-то понять лицо Сыпчука, капризно надутые губы Богоявленского, мощный загривок застывшего в неподвижности Мазаева и торжествующую свободную позу Хазарова. Хазаров, слушая Нестеренко, откинулся на спинку кресла, широко разбросав по столу руки, глаза его были полуприкрыты, и ноздри шевелились едва-едва, что говорило о настроении мирном, благостном.

Сам Нефедов, потихоньку разглядывая сидящих, сохранял позу спокойную, чуть сгорбленную, и из-за своей хилой комплекции был почти незаметен рядом с пророкоподобным, стоящим и говорящим Нестеренко и навалившимся с другой стороны на стол чернявым Раскатовым. Когда выступал Богоявленский, он почти и не слышал его, зная, что роковая минута близится, непрестанно сглатывая слюну, чтобы быть в полной готовности. За Богоявленским поднялся Бахметьев, за ним Уманский, потом Лисняк, и, не улавливая слов, поняв лишь главное — что Лисняк защищает! — он уже догадался, что вот сейчас, да, сейчас, вот только закончит Лисняк, выступит Гец, поддерживая его, наступит коренной перелом, и тогда, в этот решающий момент, он, Нефедов… Но что это?