Александр I - Анри Труайя

5 апреля заключен договор об оборонительном и наступательном союзе со Швецией. Александр пишет своему посланнику в Стокгольме Сухтелену: «Война неизбежна, но это будет война за независимость всех наций». Стокгольм в ответ заверяет царя, что он «может с оружием в руках вступить в Константинополь, Вену и Варшаву, не опасаясь вмешательства Швеции». Шведский наследный принц Бернадотт даже дает царю практические советы о том, как лучше вести войну с Великой армией, одним из блестящих маршалов которой он сам недавно был. «Следует, – пишет он 24 апреля, – избегать крупных сражений, атаковать фланги, вынуждать французов делить войско на небольшие отряды и изнурять их маршами и контрмаршами, – заставлять их делать то, что всего неприятнее французскому солдату, и так, чтобы легче было его одолеть. И пусть будет вокруг как можно больше казачьих отрядов».

Через несколько дней Кутузов подписывает в Бухаресте мирный договор с Турцией, завершивший затянувшуюся и дорогостоящую войну. По условиям договора Россия сохраняет Бессарабию, но отказывается от Молдавии и Валахии. Эти территориальные пожертвования позволяют Александру высвободить значительные военные силы, занятые в этом районе и необходимые в войне с Наполеоном.

Одновременно Александр заигрывает с поляками, обещая им после победы восстановить Польшу в ее исторических границах, присоединив к ней Литву. И в доказательство своего милостивого отношения к населению, исповедующему католицизм, преобразует иезуитский коллеж в Полоцке в Академию.

Наконец, он возобновляет переговоры с Англией, которые увенчиваются подписанием 18 июня 1812 года в Стокгольме мирного договора. Александр желает, чтобы Сент-Джеймский кабинет внес свой вклад в войну «морскими вооружениями, а также сделавшись кассиром».[30]

Все эти разнообразные дипломатические демарши, проводимые целенаправленно и искусно, свидетельствуют об упорстве, граничащем с навязчивой идеей. Нерешительный по натуре, Александр долго колеблется между двумя противоположными решениями, но потом, сделав выбор, он, точно шарик в рулетке, наконец-то попавший в желобок, уже не уклоняется с избранного пути.

Коленкур, по-прежнему во власти иллюзий, не верит в неизбежность войны и передает в Париж успокоительные заверения канцлера Румянцева: «Во французско-русском союзе Россия невинна и чиста, как девственница». Наполеон, недовольный своим послом, которого подозревает в русофильстве, назначает вместо него генерала Ж. А. Лористона. Во время прощальной аудиенции Александр заявляет Коленкуру: «Если император Наполеон начнет против меня войну, то возможно и даже вероятно, что он разобьет нас, если мы примем сражение, но победа не принесет ему мира. Испанцы часто терпели в боях поражение, но они не были ни побеждены, ни покорены. А между тем они находятся не так далеко от Парижа, как мы; у них другой климат и у них нет наших ресурсов. Мы не боимся подставить себя под удар. У нас – бескрайние пространства, и мы сохраним хорошо организованную армию… Я не обнажу шпагу первым, но вложу ее в ножны последним… Если военное счастье от меня отвернется, то я скорее отступлю до самой Камчатки, чем отдам мои губернии или подпишу в моей столице мирный договор, который все равно будет только перемирием. Француз храбр, но длительные лишения и плохой климат утомляют его и подрывают его мужество. Наш климат и наша зима будут сражаться на нашей стороне. Вы совершаете чудеса лишь тогда, когда вами командует ваш император, а он не может быть повсюду и он уже несколько лет находится вдали от Парижа».

Через несколько недель Александр почти то же самое скажет адъютанту Наполеона Нарбонну: «Я не поддаюсь иллюзиям, я знаю, что император Наполеон – великий полководец. Но зато на моей стороне пространство и время. На всей моей огромной и враждебной вам территории всегда найдется какой-нибудь отдаленный угол, куда я смогу отступить, и какой-нибудь удаленный пункт, который я буду защищать, но постыдный мир я заключать не стану. Я не начну войну первым, но я не сложу оружия до тех пор, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России».

И, развернув карту Российской империи и указав самую отдаленную точку на ее окраине, добавляет: «Если Наполеон начнет войну и счастье ему улыбнется, хотя в этой войне справедливость будет на стороне русских, ему придется подписывать мир у Берингова пролива». А своему давнему другу Парроту он пишет: «В этой жестокой войне решается судьба моей империи. Я не надеюсь восторжествовать над гением и победить его армии. Но я ни при каких обстоятельствах не подпишу постыдного мира, я предпочитаю быть погребенным под обломками моей империи. Если такова будет воля судьбы, передайте это нашим потомкам. Я открыл вам мое сердце».

Тем временем царь поручает своему послу Куракину уведомить Наполеона, что он по-прежнему расположен «вернуться к Тильзитскому договору», но при одном предварительном условии: эвакуации французских войск из Пруссии, шведской Померании и из всех оккупированных французами территорий по ту сторону Эльбы. Он знает: Наполеон эти условия не примет. Но, вынудив Францию их отвергнуть, он переложит ответственность за развязывание войны на Наполеона.

9 апреля 1812 года он выезжает из Петербурга и едет в Вильно, столицу Литвы. Он хочет находиться при действующих войсках и, несмотря на предыдущие неудачи, сам распоряжаться армиями. Однако перед отъездом он поручает Лористону довести до сведения Наполеона, что он все еще «считает себя его другом и самым верным союзником». Его сопровождает многочисленная свита, состоящая большей частью из иностранцев. В нее входят, конечно, неизбежный Аракчеев, а также начальник штаба князь П. М. Волконский, граф Н. Толстой, генерал А. Д. Балашов, но все они оттеснены на второй план: благосклонности императора удостоены швед Армфельд, француз Мишо, итальянец Паулуччи, немцы Беннигcен, Гнейзенау, Дибич, Толь, Штейн, Клаузевиц, Фуль и другие. Всех этих советников русского царя, какой бы они ни были национальности, объединяет ненависть к Наполеону, прогнавшему их с родной земли. Они рассчитывают на русские штыки, чтобы сбросить иго «исчадия революции». Каждый отстаивает свой план кампании, раздоры обостряются, интриги плетутся, а немногие в окружении Александра русские генералы проклинают этих эмигрантов, из одного лишь тщеславия позволяющих себе вмешиваться в дела русского командования и желающих вести в бой русских солдат, которых недостойны. Среди этих кабинетных стратегов главный авторитет для Александра – прусский генерал Фуль. Этот военный теоретик все еще верит в неизменность законов войны времен Юлия Цезаря и Фридриха Великого, не имеет представления о политической и военной системе России, не занимает никакого официального поста и не знает ни слова на языке вверенных ему солдат.