Том 1. Главная улица - Синклер Льюис

Заметив, что он хмурится, она удивилась. Он прервал ее:

— Послушайте, друг мой, я надеюсь, что вы не заодно с этими смутьянами — рабочими вожаками! Демократизм в теории очень хорош, и я признаю, социальная несправедливость существует, но я скорее предпочту примириться с ней, чем видеть мир низведенным до мертвого уровня посредственности. Я отказываюсь поверить, что у вас есть что-нибудь общее с людьми, которые добиваются более высокой платы, чтобы иметь возможность купить какой-нибудь разбитый форд или ужасную пианолу и…

В эту секунду в Буэнос-Айресе редактор газеты прервал свою кропотливую возню с биржевыми бюллетенями, чтобы воскликнуть: «Лучше терпеть любую несправедливость, чем видеть мир низведенным до уровня научно организованной серой скуки!». В эту секунду клерк у стойки нью-йоркского бара на время отбросил свой тайный страх перед придирчивым управляющим конторой, чтобы буркнуть расположившемуся рядом шоферу: «Терпеть не могу вас, социалистов! Я индивидуалист. Не желаю, чтобы меня поучали какие-то там комитеты, не желаю подчиняться приказам рабочих вожаков.

Вы что же, считаете, что всякий бродяга не хуже нас с вами?»

В эту секунду Кэрол поняла, что, несмотря на всю любовь Гая к изяществу минувших времен, его робость так же угнетает ее, как и неуклюжесть Сэма Кларка. Она поняла, что в нем нет ничего таинственного, как ей раньше казалось. Он не романтический посланец огромного внешнего мира, сулящий ей спасение. Он принадлежал к Гофер-Прери, и принадлежал всецело. Ей грезились дальние страны, а ее грубо вернули к действительности, и она очнулась на Главной улице.

Он завершил свою отповедь.

— Неужели вы хотите быть участницей всей этой оргии бессмысленного недовольства?

Она успокоила его:

— Нет, куда уж мне! Я не героиня. Меня пугает борьба, происходящая во всем мире. Я хочу, чтобы все были великодушны и чтобы жить было интересно, но, может быть, еще больше я хочу сидеть у очага с любимым человеком.

— А хотели бы вы…

Он не договорил. Взяв пригоршню кукурузы, он сеял зерна между пальцев и грустно смотрел на Кэрол.

С щемящим чувством человека, отказывающегося от несостоявшейся любви, Кэрол увидела, что он ей чужой. Она увидела, что он был просто манекен, который она драпировала в сверкающие одеяния. Если она иногда позволяла ему почтительно ухаживать за нею, то не потому, что питала к нему взаимное чувство, а именно потому, что такого чувства не питала, потому, что его ухаживание ничего для нее не значило.

Она улыбнулась ему с обескураживающей тактичностью дамы, отвергающей поклонника: то была улыбка, подобная снисходительному похлопыванию по плечу.

— Вы так милы, что позволили мне болтать с вами о моих воображаемых горестях! — вздохнула она.

Потом вскочила и звонко воскликнула:

— Не пора ли нести кукурузу в гостиную?

Гай растерянно смотрел ей вслед.

А она, поддразнивая Вайду и Кенникота, весь вечер повторяла про себя: «Не отступлюсь».

Maйлс Бьернстам, «Красный швед», пария, привез циркульную пилу с переносным бензиновым двигателем, чтобы напилить дров для кухни. Заказ поступил от Кенникота. Кэрол об этом ничего не знала, пока не услышала визга пилы и не увидела Бьернстама в черной кожаной куртке и огромных рваных красных рукавицах. Он подводил бревна к мелькавшему диску и отбрасывал поленья в сторону. Сердитый красный мотор сердито выстукивал «тип-тип-тип-тип-тип-тип». Вой пилы то нарастал, становясь оглушительно резким, как пожарный сигнал среди ночи, то вдруг обрывался металлическим звуком, и в тишине слышно было, как отпиленное полено падало в общую кучу. Накинув дорожную куртку, Кэрол выбежала на двор. Бьернстам встретил ее радостно:

— А-а, мое почтение! Старый Майлс на своем месте и бодр, как всегда. Ей-богу, мне не на что жаловаться. Я еще даже никому не нагрубил. Будущим летом я возьму вас с собой, когда поеду торговать лошадьми, прямо в Айдахо.

— Что ж, может, я и поеду.

— Ну, как живется? Все еще кладете силы на благо города?

— Пока нет, но, даст бог, еще положу.

— Не поддавайтесь им. Дайте им всем в морду!

Он выкрикивал слова, не прерывая работы. Груда дров росла с непостижимой быстротой. Бледная кора кленовых поленьев была испещрена пятнами зеленоватого и серого мха. Яркая поверхность свежих срезов была приятно шероховата, как шерстяное кашне. В чистом зимнем воздухе дрова пахли мартовским соком.

Кенникот позвонил, что едет за город. Бьернстам не успел кончить работу к полудню, и Кэрол пригласила его пообедать в кухне с Би. Кэрол хотелось быть настолько независимой, чтобы позвать их как гостей пообедать с нею. Она думала об их дружеском отношении к ней, смеялась над «социальными различиями», злилась на свою нерешительность и… продолжала смотреть на них как на слуг, а на себя — как на госпожу. Она сидела в столовой и прислушивалась сквозь дверь к басу Бьернстама и хихиканью Би. Все это было тем более нелепо, что, выполнив в одиночестве церемонию обеда, она позволила себе выйти в кухню и, прислонившись к раковине, вволю наговориться с ними обоими.

Они нравились друг другу. Шведские Отелло и Дездемона, более жизнеспособные и сердечные, чем их прототипы. Бьернстам рассказывал о своих похождениях, о том, как он продавал лошадей в Монтане, в шахтерском поселке, и, сломав чей-то забор, нагрубил миллионеру — лесопромышленнику. Би захлебывалась: «Ох, умора!» — и подливала ему кофе.

Не скоро покончил он с дровами. Он то и дело заходил на кухню погреться. И Кэрол слышала, как он говорил Би:

— Вы славная шведская девушка! Я думаю, будь у меня жена вроде вас, я не был бы таким брюзгой. Погляжу я, в кухне у вас чистота, — так и чувствуешь себя старым грязным холостяком. А знаете, замечательные волосы у вас! Что? Это я-то нахал? Милая моя, уж если я когда-нибудь разнахальничаюсь, вы сразу заметите! Да я мог бы поднять вас одним пальцем и держать столько времени, сколько надо, чтобы прочесть от корки до корки всего Роберта Ингерсола… Ингерсол? О, это один религиозный писатель. Вам бы понравился.

Отъезжая, он помахал Би, и Кэрол, одиноко стоя у окна наверху, позавидовала их пасторали.

«А я… Но я не отступлюсь!»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В лунную январскую ночь они мчались вдоль озера к дачному поселку. Их было человек двадцать в огромных санях. Они пели «Страну игрушек» и «Провожу Нелли домой», спрыгивали с низкого задка саней и бежали по скользким снежным колеям. Утомившись, снова вскакивали сзади на полозья передохнуть. Сверкающие в лунном свете снежные комья летели из-под копыт лошадей в седоков, попадали им за ворот, но они только хохотали, кричали и хлопали себя кожаными рукавицами по груди, чтобы согреться. Сбруя позвякивала, заливались бубенчики, сеттер Джека Элдера с лаем носился вокруг лошадей.

Часть дороги Кэрол пробежала вместе с другими. Морозный воздух удваивал ее силы. Ей казалось, что она могла бы нестись так всю ночь легкими семимильными прыжками. Но все-таки сильное напряжение утомило ее, и она с удовольствием прикорнула под пледами, которыми было покрыто сено в санях.

Среди всего этого столпотворения она обрела волшебный покой.

Тени дубовых ветвей вдоль дороги чернели на снегу, как нотные знаки. Но вот сани выехали на озеро Минимеши. Сокращая путь, фермеры проложили настоящую дорогу прямо по толстому льду. Лунный свет ослепительно сверкал на широком просторе озера, на твердой снежной корке, на полосах зеленого обнаженного льда, на грудах наметенных сугробов, покрытых рябью, как морской песок, мощным потоком низвергаясь с небес, превращая деревья на берегу в кристаллы огня. Ночь была тропически ярка и полна сладострастия. В этом волшебном царстве не было разницы между холодом и жарой.

Кэрол овладевала дремота. Вихрь голосов кругом, среди них даже голос Гая Поллока, сидевшего рядом, не существовал для нее. Она повторяла про себя:

На монастырских кровлях снегсверкает при луне…

Слова и свет сливались в чувство огромного, неопределенного счастья, и она верила, что идет навстречу чему-то большому. Она была далека от шума и криков, она поклонялась неведомым богам. Ночь раздвигалась, Кэрол ощущала вселенную, и вековые тайны окружали ее.

Из этого экстаза ее вырвал толчок саней, поднимавшихся по крутому откосу к коттеджам.

Они вышли у дачи Джека Элдера. Некрашеные дощатые стены, такие уютные в августе, теперь будто усиливали холод внутри. В шубах и теплых шалях, повязанных поверх шапок, они казались странной компанией медведей и моржей, одаренных способностью говорить. Джек Элдер зажег стружки, ожидавшие их прихода в брюхе похожей на большой кухонный котел чугунной печки. Все свалили теплую одежду на качалку, которая под общие громкие возгласы торжественно опрокинулась.