Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка

Я иду, и с каждым шагом у меня внутри все будто завязывается в соленый мокрый узел. Развернула подаренный Зинкой «чупа-чупс», перевела дыхание, шагнула на свет и открыла глаза. Лавочка пуста. Ком из груди поднялся в носоглотку. Я поморщилась, зажмурилась, вздохнула и села писать роман. И лишь через сорок пять минут (одна сторона кассеты) поплелась на свой обзорный пункт возле Античной беседки.

Конечно, он был на пляже. В кругу любимых женщин.

Nach Mittag О Боже… Дай мне сил….

Ну вот, на самый конец этого невыносимого повествования я приберегла рассказ об Анне. Была она таким же ярким, харизматичным проявлением Имраи, как и наш Аль-Хрен, как рыжая Татьяна, как Вера с ее кофе, как «зеленый человек», продающий деревянные поделки возле входа в лифт и как, собственно, мы с папашей. Как же можно описать ее? «Безумно красивая» звучит как-то слишком общо.

Такая вся грациозная, «настоящая», без спеси и манерности, присущей красивым женщинам, с улыбкой и взглядом французской киноактрисы. Хотя нет, не французской – скорее смесь Сандры Баллок и Одри Хепберн. Каким именно образом эту веселую красавицу занесло в провинциальную Эбру, я не знаю. Известно лишь то, что красивее нее на побережье никого никогда не было, что она замужем за пятидесятисемилетним Виктором, ялтинским бизнесменом; что он ей изменяет (со слов Шурки-сплетника), что у них есть сын Жерар (не Жора, не Гоша, не Юра, а именно Жерар), который носится как угорелый по санаторным пляжам и в свои шесть лет имеет больше свободы, чем я в свои почти четырнадцать; что она прекрасно образованна и разбирается в истории и философии и, что самое главное – терпеть не может моего Альхена, хотя знакома с ним много лет.

Так вот, своим появлением на пляже она тут же вносила приятное волнение в пляжную толпу, и даже мой папаша (боже мой, папаша!) буквально расцветал, завидев ее. И обернувшись мужественным интеллигентом, зазывал к себе на матрас, где мог добрых два часа занимать беседой (а я – валяться в гамаке у Альхена). Но в этот свой приход она лишь коротко поздоровалась с выскочившим на внеплановую прогулку отцом и потом неожиданно подошла ко мне сзади, обняла за плечи (я как раз выигрывала у Таньки партию в «дурака») и, пощекотав своими тонкими длинными пальцами, прошептала: «А ну бросай все, идем поболтаем!»

Я растерянно посмотрела на Таньку. Она лишь лукаво подмигнула Анне и, собрав карты, пошла в Гепардовое.

– Ну, как ты? – Она была великолепна: в темно-коричневом купальнике под змеиную кожу, с черными волосами, зачесанными в высокий хвост, кончик которого щекотал впадинку на ее смуглой спине. Ее янтарно-карие глаза смеялись.

Мы пошли на скамейку у лифта в тридцати метрах от Гепарда. Я тут же стала жаловаться на отцовскую дисциплину. Она с участием кивала, что «это ужасно», и смеялась вместе со мной, когда я рассказывала про зверства с запретами на еду в неположенное время и то, как приходилось воровать хлеб у Цехоцких.

– А сестра твоя как?

– Не знаю, – удивилась я.

– А как Саша, скучает по ней? – Она смешно прогнусавила слово «Саша».

– Без понятия. Я с ним не говорила. А вообще он – такая скотина, семью вот разбил.

Она надула щеки и закатила глаза:

– Ну, какой у тебя пафос! Выговор общественный ему устроим, да? Хотя… – Она подалась вперед, касаясь лицом моего плеча. – Хотя Саша чего-то сам на себя не похож. Возрастная категория не та…

– А?

– Ну, ему же больше молоденькие нравятся… может, просто ты ему не дала, так он хоть старшую решил… – размышляла она.

– Что не дала?

– Ничего. А ты с ним вообще разговаривала тет-а-тет?

– Ну, вообще-то, да. Он мне говорил какую-то муть… щас… а, что у меня щиколотки неправильные. И для того чтобы их исправить, нужно заниматься то ли онанизмом, то ли анальным сексом.

Она засмеялась так громко, что Гепард обернулся.

– Ты вообще понимаешь, ведь никакая нормальная женщина на такую лапшу не купится, а всякие неопытные наивные дурочки идут, развесив уши…

– И раздвинув ноги…

Она снова засмеялась и даже хлопнула себя по коленке:

– Ты понимаешь, Адка… нет, но ведь ты девушка умная, ты должна понимать… а ведь такие дикие провинциальные Лолиты слушают его, разинув рот. Он блефует и создает себе образ такого демократичного интеллектуала, но все его знания почерпнуты из пары-тройки паршивых книжонок. Он же совершенно пуст внутри. Знаешь, – она снова была в миллиметре от моего уха, – я просто обалдела… он ведет такую специальную тетрадочку, куда записывает «умные мысли».

– Как старшеклассница?

– Ага! Меня это просто добило. Мне вообще кажется, что у него есть какой-то страшный комплекс, и он просто самоутверждается за счет этих дурочек. Нет, ну что она в нем нашла?

– Кто?

– Да сестра твоя… нет, я просто не понимаю, как они соглашаются, как они идут на это?

– Ну… он красивый.

– Кто?! Он?!

– Ну…

– Да он же страшный! Адочка, он же похож на лысую обезьяну, на претенциозную лысую обезьяну!

– Не знаю… я как-то об этом не задумывалась.

Я больше с Таней и Верой общаюсь.

– Ой, а Вера?! Единственное хорошее в ней, это то, что она мне тут показала несколько действительно классных упражнений. А вообще ты, дурочка, даже представить не можешь, что у них там творится. И тут я полностью солидарна с твоим папой – нечего тебе возле них крутиться.

– Почему?

– Она же просто водит к нему девок. Так она его может возле себя придержать и жертвует всем, даже своим ребенком.

– Да ну?

– Ведь ты сначала думала, что она – его жена, а Танька – дочка?

– Конечно, все так думают.

– Ну, так вот! Ты что, не понимаешь, что он ими просто прикрывается? С виду такая благопристойная семейка. К ним спокойно отпускают своих дочерей – там кофейку попить, в картишки с малой порезаться, а там уже начинается капитальная обработка. И девчонку потом и «на танцы», и «погулять» отпускают без всяких задних мыслей.

– Да вы что…

– А они, малолетние дуры, уши развесили…

– Ноги раздвинули…

– Ага, а с виду все благопристойно. Эх… подожди, ты их еще в полном составе не видела! Тут в конце июля – середине августа такое творится! Ох, и отрываются же они! Там дед у них такой есть, пузатый и похотливый… Слушай, – она снова придвинулась ко мне и взяла за руку, – ты же там все время в карты играешь, у него под самым носом. Пристает?

– Ну… не знаю…

– Так, так, так… – Она заглянула в мои опущенные глаза. – А ну, выкладывай!

– Вообще-то, тогда, в девяносто третьем, он мне такие гадости рассказывал.

– А сейчас?

– После той истории, мне кажется, он не питает ко мне особой симпатии.

– Да брось, он же говорил что-то тебе?

– Ну да. Предлагал прямым текстом, нагло так, типа идем, я знаю место в парке. И всякое такое.

– А-а-а!.. – Она, смеясь, закрыла рот растопыренной пятерней. – И что?

– А ничего. Я, если бы даже и хотела, то меня бы папа не пустил.

– А ты хотела?

– Нет, конечно!

– А что ты ему ответила?

– Чтоб отвалил.

– А он?

– Сказал, что у меня плоскостопие, что колени какие-то неправильные, и это все лечится сексуальной энергией.

Она снова громко засмеялась. Папаша, высунувшись из-под пирса, озадаченно и раздраженно посмотрел на меня. Анна весело помахала ему и жестом показала, что мы скоро закончим.

– Будь осторожна, Адрианка. Особенно с Верой. Ты просто не представляешь, с кем имеешь дело. Они полностью во власти этого человека. А он… полное дерьмо. Для него секс – как испражнения. Понимаешь?

– Почти.

– А расскажи мне теперь про сестру?

И я стала бессовестно что-то врать про свои полуночные шпионские вылазки, про то, как однажды якобы застукала Обезьяну во внутреннем дворике первого корпуса («ой, а где это?»), где он на своем красном полотенце трахал какую-то девицу. И, как всегда, на самом интересном месте к нам решительно приблизился папаша и очень грубо скомандовал мне:

– Быстро иди купаться!

На что я пыталась возразить, что купаться совсем не хочу, но он гаркнул «shut up!» – и злобно ткнул пальцем в сторону моря.

Альхен был безнадежно занят тигровыми-хвостатыми, поэтому я пошла загорать на пирс.

Анна, освободившись от папаши, пыталась как-то подойти ко мне, но мы уже уходили ужинать, а о том, чтоб мне остаться еще на часок (даже под ее присмотром), не могло быть и речи.

На лестнице мне в крайне неприветливой форме объяснили, что навязывать свое общество – неприлично, и что Анне глубоко неинтересно все то, что я могу ей рассказать, она просто очень воспитанный человек и из вежливости поддерживает со мной разговор.

Tag Einunvierzig (день сорок первый)

Проснулась со странным привкусом во рту. Ну и пакостей же я вчера наговорила Анне! Короче говоря, Адору понесло… А если она расскажет еще кому-то? Той же Вере?