Алая королева - Филиппа Грегори

Раз в год я навещала сына, живущего в показной роскоши дома Хербертов. Я видела, как он растет и мужает; видела, что он чувствует себя своим среди этих предателей-йоркистов. Я замечала, что Анна Девере, жена Черного Херберта, искренне любит моего мальчика, а Уильям, сын Херберта, и вовсе является его лучшим другом, они вместе играют и занимаются различными науками и искусствами. Также я замечала, что мой сын весьма нежен с Мод, дочерью Хербертов, которую они — конечно, не намекая на это и словом — явно прочили ему в жены.

Каждый год я честно исполняла свой долг: ездила к сыну и подолгу разговаривала с ним о его любимом дяде Джаспере, по-прежнему находившемся в ссылке, и о его кузене короле Генрихе, которого Эдуард Йорк заключил в лондонский Тауэр.[24] Мальчик слушал меня внимательно, его карие глаза улыбались и были покорны. Казалось, он готов слушать меня сколь угодно долго, всегда очень спокойный и обходительный, никогда со мной не споривший и никогда не задававший никаких вопросов. Поэтому-то я и не была уверена, действительно ли он понимает смысл моих страстных, искренних проповедей, но без конца повторяла следующее: он должен блюсти себя и терпеливо ждать, твердо зная, что ему, пока еще мальчику, в будущем надлежит стать избранником Божьим, что мы с ним наследники дома Бофоров и дома Ланкастеров, что я чуть не умерла, давая ему жизнь, что нас обоих спас Господь во имя великой цели, что он родился не для того, чтобы радоваться любви таких, как Уильям Херберт. И разумеется, мне совершенно не хотелось получить в невестки такую девицу, как Мод Херберт.

Я твердила сыну, что ему надо вести себя в семье Херберт как шпиону в стане врагов. Ему надлежит быть в высшей степени вежливым и учтивым, но в душе стремиться к отмщению. Он должен преклонять пред ними колено, мечтая, однако, пойти против них с мечом. Но он вовсе не желал идти против них. Да и не мог желать. Все-таки он был еще слишком мал и жил в их семье как ребенок, сердце которого открыто всему миру; сначала ему исполнилось пять лет, затем шесть, семь… До тринадцати лет он находился под их опекой и успел стать юношей, все это время окруженный их, а не моей заботой. В какой-то степени именно они создали его. Он действительно стал для них сыном. Причем любимым. А моим сыном он никогда себя не ощущал, да и я никогда не была ему настоящей матерью — именно этого я не могла простить тем, кто нас разлучил.

Почти девять лет я нашептывала Генри на ушко ядовитые слова, стараясь подорвать авторитет его опекуна, которому он полностью доверял, и жены Херберта Анны Девере, которую он любил всем сердцем. Я видела, как он расцветает благодаря их стараниям, как он умнеет благодаря их наставничеству. Они нанимали для него лучших мастеров фехтовального искусства, лучших преподавателей французского языка, математики и риторики. Они ничего для него не жалели и не только старались дать ему знания по тем или иным наукам или искусствам, но и ненавязчиво направляли на путь истинный, пробуждая в его душе желание стать умнее и образованнее. В семье Херберт мой сын получил такое же воспитание, как и их собственные сыновья, а с их старшим мальчиком он вместе учился и очень дружил. Нет, у меня не было причин жаловаться на них. И все же я с трудом душила в сердце безмолвный вопль гнева и возмущения, никогда, впрочем, не позволяя ему вырваться на волю. Ведь это все-таки мой сын, наследник английского трона, прямой потомок рода Ланкастеров! Отчего же, скажите на милость, он живет не со мной, а в доме отъявленных йоркистов, да еще и чувствует себя там совершенно счастливым?

Ответ на этот вопрос был мне ясен. И я прекрасно понимала, почему его отдали именно в этот дом: из моего сына тоже выращивали верного йоркиста. Мне было хорошо известно, как ему нравится роскошь и удобства замка Раглан; я не сомневалась, да что там, я могла бы поклясться, что все это он, безусловно, предпочтет святой простоте нашего с сэром Генри нового дома в Уокинге — если бы, конечно, ему хоть раз разрешили нас навестить. Моего сына согревала нежная, но не слишком навязчивая набожность Анны Девере, а мои жесткие требования — например, обязательно вызубрить все необходимые дневные молитвы — казались ему чрезмерными, и я прекрасно знала об этом. Он искренне восхищался решительностью и мужеством Уильяма Херберта, хотя по-прежнему любил Джаспера и регулярно писал ему. И все же в своих посланиях он по-детски хвастался и восхвалял своего опекуна, которого считал образцом благородного рыцаря и добропорядочного землевладельца, но который при этом был старинным недругом его любимого дяди.

А для меня хуже всего было то, что в глазах сына я выгляжу женщиной, неспособной примириться с поражением; да, он был именно такого мнения обо мне. Он не сомневался: раз я помню, как свергли моего короля, раз в одной из этих войн я потеряла своего первого мужа и отца своего единственного сына, а брату моего мужа пришлось бежать из страны, значит, все эти беды и разочарования заставили меня окунуться в религию. Он полагал, что я, как и любая другая женщина, ищу утешения у Бога, потерпев крах собственной жизни, и мне никак не удавалось убедить его, что в моей любви к Богу как раз и заключена моя сила и моя будущая слава. У меня не получалось доказать ему, что нам еще рано сдаваться, что я не считаю себя поверженной, что даже сейчас уверена: долго Эдуард Йорк на престоле не засидится, мы снова одержим победу и вернем себе трон. Но сколько я ни объясняла это сыну, сколько ни повторяла все снова и снова, я ни разу не получила доказательств того, что мои слова достигли цели; и его растерянная улыбка, а также то, как покорно он склонял передо мною голову, еле слышно произнося: «Да, госпожа матушка, наверное, вы правы», свидетельствовали столь же явно, как если бы он это озвучил: на самом деле он думает, что я заблуждаюсь и что мои речи совершенно неуместны.

Да, именно я родила его на свет, но провела рядом с ним лишь год, самый первый год его жизни. С тех пор мы встречались пару раз в год, редко чаще, и я напрасно тратила время, отведенное мне на общение с ним, пытаясь заставить его быть верным делу, проигранному почти десять лет назад. Ничего удивительного, что он отнюдь не льнул ко мне. И, становясь взрослым, должно быть, находил мои устремления все более безнадежными и глупыми.

Но я не в силах была измениться. Видит Бог, если б я только могла как-то примириться со своей судьбой, с обществом человека, который был всего лишь посредственностью, со страной, где правят король-узурпатор и королева, которая, на мой взгляд, во всех отношениях ниже меня; если б я обращалась к Господу нашему лишь раз в день в вечерних молитвах, я бы действительно постаралась утешиться тем, что имею, и жить как все. Но меня не устраивала реальность. Мне хотелось иметь супруга, не только обладающего мужеством и решительностью, но и способного играть значительную роль в государственных делах. Мне хотелось, чтобы моей страной руководил законный монарх, и об этом я молила Бога по пять раз на дню. Такой уж я уродилась и пойти против себя не могла.