Шанхайский цирк Квина - Эдвард Уитмор

Теперь все звери нашли себе жертву по душе. Обезьяны прячут горсти золотых зубов. Бабуины оделись в дорогую спортивную одежду и едят только пораженные раком ткани. Носороги барахтаются в женском нижнем белье, слоны растаптывают в пыль стекла очков. Лошади гарцуют, осматриваясь, леопард вылизывает задницу, пантера разгрызает коленные чашечки и другие толстые кости, амурский тигр изучает пятна, оставшиеся на сиденьях. Собаки, украсившись лентами и эполетами, пляшут на задних лапах, а шакал тем временем продолжает свой одинокий окольный путь по краю арены.

Моя мать видела все. Она видела, как он снизошел в цирк, где похоть, рычание и стоны жертв сплелись в едином цирковом номере, где звери вырвались на волю и громоздятся тела, где играет оркестр, а жонглер подбрасывает факелы. Она видела, как представление достигло яростного апогея и умерло, она видела, как он вышел с арены и начал удаляться от жизни, которой когда-то повелевал.

Жонглер с нескончаемыми факелами. Нестройный оркестр. Стадо храпящих зверей.

Она дрожит от холода. Съев столько мяса, звери проспят несколько дней. Даже шакал закрыл глаза. Оркестр тоже спит, заплутав в нирване навеянного опиумом сна. Луч прожектора по-прежнему освещает жонглера, но уже не так ясно. Факелы гаснут в маслянистом дыму и тлеют, а жонглер засыпает рядом с ними.

Луч прожектора исчезает, сгущается мрак. С застекленной крыши у нее над головой на пустой склад нисходит бледный рассвет.

А потом? После того, как мой отец ушел с арены, его больше никто никогда не видел. Маршировали армии, наступала война. Начинался великий цирк, в котором миллионам найдется роль, дело, профессия. Шанхайских зрителей вскоре позабыли, как и ночь на заброшенном складе, когда мой отец устроил свое неповторимое представление.

Видите ли, эти люди все равно вскоре умерли бы. Они искали смерти и рано или поздно нашли бы ее — не такую, так другую. Они балансировали на грани жизни и смерти, с жадностью наслаждались ужасными зрелищами в каком-нибудь шаге от них. Они наверняка знали, что пошли на склад в ту ночь, чтобы стать свидетелями своей собственной смерти. В конце концов, все остальное они уже видели.

Так что не стоит называть их жертвами той ночи. Жертв было только две. Им досталась арена и постель, им достался цирк, и звуки, и запахи, и ужасы.

Так что когда наступил рассвет, она ухватилась за трапецию и в последний раз сделала глубокий вдох. Встала на цыпочки, и трапеция качнулась, как много раз до этого. И, как много раз до этого, она спрыгнула с нее и грациозно, точным движением перевернулась несколько раз в воздухе.

Сальто, сальто и еще сальто, и она какой-то миг словно парила там, где ничья рука не могла поймать ее. Парила какое-то мгновение, секунду, перед тем как низринуться вниз.

Очки Кикути-Лотмана запотели. Он протер их галстуком, и глаза его показались Квину двумя черными точками.

Я никогда не забывал об этом, тихо сказал он. Всегда помнил и жил с этой памятью. Как же иначе?

Небеса и вода идут разными путями

Так и во всех делах человек с возвышенной душой

Тщательно обдумывает начало.

Не мое хайку, да и не хайку вовсе. Это из одной старой книги. Древние китайцы человеком с возвышенной душой считали самого обычного, вот что это значит. Так что я всегда помнил, как они жили, помнил муку, которая выпала им на долю, и всегда поступал наоборот, делал повседневные дела как рядовой деловой человек, отверг войну и страсти, которые изведали они, удовлетворился земными заботами обычного бизнеса, потому что долго размышлял о моем начале, моем отце и о том, куда его привел его путь.

И куда же? спросил Квин.

В глубь Китая, полагаю, ведь побережье было уже охвачено войной. Но куда именно, сказать невозможно. Быть может, он бродил по следам образованных арабов, кротких несторианцев и греков — искателей приключений. А может быть, мне просто хочется так думать. Как со зрителями на том складе той ночью — лучше не знать конца. Лучше думать, что он все еще где-то бродит.

Кикути-Лотман улыбнулся.

Так я и думаю. Я предпочитаю думать, что где-то на широких равнинах Центральной Азии, за безводными бесконечными пустошами, где тропы слишком стары и новы для нас, — найдется дом для души, такой, как его душа. Маленькое пристанище у источника, под деревом, где человек, грезивший и потерпевший неудачу, может без сожалений испустить дух. Я предпочитаю верить, что так оно и есть.

Кикути-Лотман со скрипом поднялся со стула и распахнул руки. Тени исчезли. Еще один, последний раз он поменял галстук. Когда он повернулся к Квину, на его лице играла улыбка.

Ну, научились ли мы чему-нибудь этой ночью? Поняли мы, зачем отец Ламеро послал вас сюда?

Я не совсем уверен, сказал Квин, но меня волнует еще кое-что. Если он знает эту историю, а он наверняка знает, то почему он не рассказал мне сам?

Может быть, потому, что он святой человек, а святой человек должен направлять, а не учить. Или это просто прихоть. В любом случае, мы последовали указаниям святого и сделали то, чего он от нас ожидал.

Квин потряс Большого Гоби за плечо и сказал, что им пора. Когда тот встал, Кикути-Лотман заметил крестик у него на шее.

Это старинная реликвия. Откуда она?

Ему подарили ее в Америке, отвечал Квин.

В детстве я однажды видел крест, очень похожий на этот. Он принадлежал брату-близнецу рабби Лотмана, и тот явно очень им дорожил. Он всегда носил его под мундиром, что странно для японца, не только не христианина, но даже ультранационалиста. Ему бы не поздоровилось, если бы об этом узнали в армии.

Кто он был такой? спросил Квин.

Очень влиятельный генерал, его убили в Китае в тридцать седьмом. Он унаследовал титул барона Кикути, когда Лотман перешел в иудаизм.

Глава 6

Полицейский

Что же касается того, куда они идут и зачем, то этого нам знать не дано. Не остается следов на голой земле. Дуют пустынные ветры, заходит солнце, исчезают реки, и верблюды их теряются во тьме. Поэтому пути таких людей, пожалуй, нельзя проследить, их предназначение нельзя постичь, их цель невидима, как ветер.

Если Сын Неба хочет и впредь править со славой и с достоинством, мы любой ценой должны охранять наши границы от таких людей.

Молодой телохранитель, которого Кикути-Лотман называл студентом, стоял в длинной очереди в кассу кинотеатра. У него был выходной, и он мог не возвращаться в общежитие до самого утра, до построения.

Все гангстеры Кикути-Лотмана жили в специально выстроенном общежитии. Это было большое бетонное здание с комнатами без окон, в виде квадрата, внутри которого помещался центральный двор. Построение начиналось в шесть утра, когда по радиосистеме оповещения раздавался звук горна. Гангстеры выстраивались во внутреннем дворе по стойке «смирно» на перекличку. Инструктор по физической подготовке заставлял их выполнять гигантское количество отжиманий, подтягиваний и прыжков через скакалку. Гимнастика заканчивалась в семь, и гангстеры строем обходили внутренний двор, распевая гимн компании: «Кикути-Лотман Энтерпрайз навсегда».